С легендарным писателем накануне его 90-летия — 14 марта 2014 года — встретился и побеседовал наш автор Сергей Луконин. Приводим часть их беседы, опубликованной в «Слове».

— Юрий Васильевич, многие писатели, помимо работы над прозой, нет-нет да и обращаются к записям, по характеру близким дневниковым. Но постепенно они обретают самостоятельную форму, как жанр, невольно требующий «выхода в свет». Так родились «Камешки на ладони» Владимира Солоухина, «Затеси» Виктора Астафьева. И ваши «Мгновения». Почему этот жанр так пригляделся писателям?

— Я давно начал «Мгновения» и не печатал, потому что был занят большими вещами. Стал писать роман (усмехнулся). Он на курорте, лежит на пляже, животиком кверху и отдыхает. И вот однажды я подумал: а каково мое отношение к этому жанру, к людям, к самому себе, чувствам, которые мне очень дороги — любовь, измена, доброта, справедливость? Все эти качества входят в состав понятия метафизики. Это не копирование жизни, не фотография её, как иногда говорят о литературе.

Это наша вторая жизнь. Она, может быть, выше нашей земной жизни. Почему? Потому что связана с нашей духовностью. Меня тоже эта сторона творчества очень интересует. Особенно в последнее время. О чувствах нельзя сказать, что мы их выдумываем, ибо чувство — метафизическое понятие. Я связал себя с попыткой отразить движение души, мгновения нашей жизни, через что мы проходим. Где можно лаконично и точно сказать? Лишь в «Мгновениях». Сейчас, мне кажется, это в моей жизни главное. Главнее и серьёзнее, чем написать роман, который я задумал.

— В романе, как в любом художественном произведении, автор выстраивает сюжет, фабулу и включает литературные приёмы, свойственные этому жанру. Однако многое остается, так сказать, за кадром — подчас нужное, интересное. Так, видимо, появляются «Мгновения»…

— Я уже много написал «Мгновений» — три книги. Это главное для писателя, который прожил больше 60 лет (улыбается). А я прожил гораздо больше. Вы знаете, к моей радости, «Мгновения» читают, спрашивают о них… Может быть, потому, что этот жанр с философским наполнением, он жизненный. Вы говорите, сюжет. Но в каждом «Мгновении» есть сюжет. Скажем, один идет от внешних толчков, как в романах, а этот идет от чувства, состояния. Я этим занялся сейчас вплотную. И не могу оторваться. Я правлю их во сне.

— Юрий Васильевич, ваша проза во многом о войне, которую вы прошли в действующей армии. И каждое произведение — это сопереживание, оно не затухает и поныне, особенно когда речь идет о трагических судьбах братьев славян. Вы освобождали Киев…

— И после освобождения много раз бывал. Для меня сегодняшние события в Киеве — это моя боль. С Украиной очень многое меня связывало. Мама моя украинка. А какие у меня там были читатели! Сейчас они все куда-то исчезли. Будем ждать, чем это кончится. Остается только сочувствие, только словами поддерживать.

— А на Западе не сочувствуют. Другой, прагматичный подход.

— Там сочувствуют оружием.

— Вы упомянули свою маму. Какую роль она сыграла в вашей судьбе?

— Она дала мне писателей Толстого, Шолохова, вечерами их читала, были разговоры, обсуждения. Она приучила меня к слову, воспринимать его красоту. А ведь я с мальчишеских лет слыл хулиганом в нашем Замоскворечье, не в том смысле, как сейчас, с финкой ходят в голенище. Отец меня воспитал в своем плане. Он был большой читатель. И я прочитал всю его библиотеку, которая была у нас в доме. Война была на носу. Недаром мы играли в войну, дело доходило до рукопашных схваток. Сейчас я не вижу, чтобы дети играли в войну. Разве что стрелялки за компьютером.

— Мы, дети войны, тоже играли в войну…

— Это почти рядом. Поколения 22-го года рождения нету вообще. 23-го — очень мало, от нашего остались единицы. Это мы прошли Берлин, мы прошли Германию, Европу. Мы шли с боями, не размахивая платками.

— А в 90-е годы ими размахивали. Без боя отдавали одну позицию за другой — в экономике, национальных отношениях. Интеллигенция растерялась, не зная, к какому лагерю лучше примкнуть. Я уж не говорю о близком нам с вами писательском Союзе, который в одночасье раскололся.

— Он разгромлен. А ведь в советское время он активно занимался социальной защитой писателя, создавал все условия для творчества. Где теперь наши загородные мастерские? Где наши Дома творчества, где санатории? Разве Литфонд сейчас такой, каким он был тогда? Писатель, какой бы он ни был, без копейки денег не оставался. Я сам принимал в этом деле участие, помогал писателям.

— Разобщение коснулось и творчества: полемист нередко агрессивен по отношению к автору, не состоящему в его группировке.

— Да потому, что исчезла культура мнения. Не видят никого, кроме себя. В современной литературе забыты такие святые понятия, как боль, сострадание. Боль нельзя описать – её надо почувствовать и тогда воссоздавать. При всех жизненных невзгодах и потерях для меня важно одно состояние души — только вперёд!

— Пока живёшь – надо жить и идти навстречу новому мгновению.

— …Заставлять себя жить и не думать, что ты уйдёшь из жизни в какой-то срок определенный. Человек должен внушать себе, что он ещё не готов к этому. «Надо прилагать усилия» — что-то подобное было высказано Толстым. А когда он сам перестал прилагать усилия… прошу перед ним прощения за эту фразу, он ещё мог бы заставить себя жить. Вы знаете, в какой обстановке в последнее время он жил, какое состояние у него было. И я думаю, что болезни своей, лежа в пристанционной сторожке, он даже не сопротивлялся. Но вот вопрос: кто же в мировой литературе самый великий художник? И первое, что приходит на ум — Толстой! Французы говорят: Вольтер, немцы — Гёте. У Толстого, даже не в сугубо философских вещах, а в художественных произведениях, была глубочайшая философия…

Источник: Слово