Их могилы на Новодевичьем кладбище в Москве разделяет посыпанная песком дорожка. Рядом с Хомяковым и Гоголем лежат отец и сын Аксаковы, жена Хомякова, поэты Языков и Веневитинов.

Их прах перенесли сюда из Свято-Данилова и Симонова монастырей. И как ни кощунственно это переселение, судьба посмертно соединила тех, кто был близок друг к другу, кто и в жизни и в творениях своих исповедовал одну веру.

Гоголь и Хомяков… Тема огромная, и можно лишь конспективно охватить её.

Достаточно взять две статьи Хомякова «Мнение иностранцев о России» и «Мнение русских об иностранцах» и книгу Гоголя «Выбранные места из переписки с друзьями», чтобы определить их духовное родство. Стоят рядом и их оценки злободневных событий того времени. Кстати, и во времени они так же близки: статьи Хомякова печатались в 1845 и 1846 годах, книга Гоголя вышла в 1847 году.

Что это было за время? Уже отодвинулась в глубь истории Отечественная война 1812 года. И хотя со дня её окончания минула треть века, последствия победы над Наполеоном продолжали ощущаться. Более того, к 40-м годам они стали нарастать. А в конце 40-х разразились европейские революции, которые неузнаваемо изменили лицо Европы.

И это, конечно, тут же отразилось на отношениях России и Запада. Рухнул Тройственный (или Священный) союз, созданный Россией, Пруссией и Австрией в 1815 году и много лет являвшийся опорой мира в Европе. Историки считали его искусственным, силой навязанным Россией Европе. Саму Россию при этом называли не иначе как «жандармом», подавлявшим любые проявления свободы.

Уже в начале 40-х годов западная печать начала антирусскую кампанию, подготавливая обрушение послевоенного мира и устранение России из числа «мировых держав».

Начало этой кампании положила книга маркиза де Кюстина «Россия в 1839 году», вышедшая в свет в 1843-м. Кюстин подверг в ней критике русский образ правления, личность царя и сам русский народ. Про него в его книге было сказано, что он «от мала до велика опьянён своим рабством до потери сознания».

Имя Кюстина не раз поминается в статьях Хомякова и книге Гоголя. Но они оспаривают не столько его точку зрения (как частное мнение частного лица), а стоящий за нею высокомерный взгляд Запада на русскую жизнь. Хомяков прямо пишет, что в этом взгляде мешаются чувство превосходства, ненависть и страх.

Что же более всего пугает западного человека? Конечно, русская военная мощь. Тиранический режим, употребляющий эту мощь по своему усмотрению. И, конечно, угроза свободе Запада, угроза «правам человека».

Эти «права» в сознании западного человека всегда стояли выше обязанностей, выше долга.

Ещё Гоголь писал о «чудовищном накоплении прав», которые освобождают человека от любви к ближнему, от необходимости делать добро в первую очередь не себе, а другим. В статьях Хомякова мы находим согласие с этим тезисом: «Для того, чтобы сила сделалась правом, надобно, чтобы она получила границы, но не от закона внешнего, который опять-таки не что иное как сила (как, например, завоевание), но от закона внутреннего, признанного сердцем. Этот закон есть признанная нравственная обязанность. Она, и только она, даёт силам человека значение права».

Стало быть, «…идея о праве не может разумно соединиться с идеей общества, основанного единственно на личной пользе… Личная польза имеет только значение силы, употреблённой с расчётом на барыш. Она никогда не может взойти до понятия о праве, и употребление слова право в таком обществе есть не что иное как злоупотребление и перенесение на торговую компанию понятия, принадлежащего только нравственному обществу».

Кажется, это написано в наши дни. Современная западная публицистика не знает другого оружия в борьбе с Россией, как «права человека». Она упирается в них как в неизменный догмат, как в кумира, которому можно лишь поклоняться, но которого нельзя обсуждать. Хомяков и Гоголь считают, что столь благоговейное отношение к абстракции, не требующей от человека никаких жертв, ничего не порождает, кроме опасной «гордости ума», способной излечить человека от сочувствия и сострадания. Западный эгоизм как нигде выразился в этом поклонении «правам», освобождающим от простых человеческих чувств, от работы сердца, которая гораздо важней деятельности самовлюблённого ума.

«Духовное начало, — пишет Хомяков, — не вполне проникнутое человеческой любовью, имеет свою гордость, свою исключительность». И гордыня эта — неизменное следствие любви к себе, которой, между прочим, кичится Кюстин, свысока смотрящий на опутанную предрассудками русскую жизнь.

А «предрассудки» эти — всего-навсего старые христианские заповеди, от которых мы никуда не уйдём. А если уйдём, то придётся возвращаться обратно.

«Строй ума у ребёнка, — замечает Хомяков, — которого первые слова были Бог, тятя, мама, — будет не таков, как у ребёнка, которого первые слова были: деньги, наряд или выгода… Отец или мать, которые предаются восторгам радости при получении денег или житейских выгод, устраивают духовную жизнь своих детей иначе, чем те, которые при детях позволяют себе умиление и восторг при бескорыстном сочувствии с добром и правдой человеческою».

У Гоголя в главе «Просвещение» находим то же: «Нелепо даже и к мыслям нашим прививать какие бы то ни было европейские идеи, покуда не окрестим их «светом Христовым». Слово «просвещение» в устах автора «Переписки» звучит так же, как у Хомякова. «Мы повторяем теперь, — говорит он, — ещё бессмысленно слово «просвещение». Даже не задумываясь над тем, откуда пришло это слово и что оно значит. Слова этого нет ни на каком языке, оно только у нас. Просветить не значит научить или наставить, или образовать, или даже осветить, но всего насквозь высветлить человека во всех его силах, а не в одном уме, пронести всю природу его сквозь какой-то очистительный огонь».

А вот заключение Хомякова: «Просвещение не есть только свод и собрание положительных знаний: оно глубже и шире такого тесного определения. Истинное просвещение есть разумное просветление всего духовного состава в человеке».

Диалог с Западом не может не коснуться различия восточной и западной церквей. Секуляризация католической церкви, её желание «овладеть всем миром» на земных началах (с помощью вполне осязаемой земной власти) не согласуются с принципом святости. Не авторитет властных структур (государства Ватикан), а авторитет слова Божьего — краеугольный камень влияния церкви.

Столь же земная опора для западного человека — всемогущая наука. Но наука, говорит Хомяков, имеет дела с вещественностью и влияет лишь на вещественное. Собственно, есть две науки: «наука положительная, или простое изучение законов видимой природы, и наука догадочная, или изучение законов духа человеческого и его проявлений». «Прежде же всего надобно узнать, то есть полюбить ту жизнь, которую хотим обогатить наукою, — поясняет он. — Эта жизнь, полная силы, предания и веры, создала громаду России прежде, чем иностранная наука пришла позолотить её верхушки».

Положительная наука, конечно, имеет отношение к «просвещению», но к той области его, где скапливаются факты. «Догадочная» её сестра идёт дальше, проникая в невидимое, пророческое, в тайну Провидения.

Мы знаем, что эти мысли о науке разовьёт потом Достоевский, но предтечами его будут мыслители 40-х годов, в том числе Гоголь и Хомяков.

Их спор с Западом продолжит, в свою очередь, Тютчев и продолжит очень скоро, уже по завершении катастрофы, ввергнувшей Европу в эпоху революций, междоусобиц и дележа территорий, и сделает это как человек, знающий предмет изнутри, проживший в этой Европе треть жизни.

Игорь Золотусский, 2006 г.

Источник: Слово