Сибирские писатели и судьба России.

С Олегом Пащенко мы познакомились, будучи уже взрослыми людьми, в 1975 году на приёмных экзаменах в Иркутский государственный университет на факультет журналистики. К тому времени я был командиром самолёта Ан-26, а Олег — ответственным секретарём козульской районной газеты “Авангард”.

Он приехал из Красноярского края, был худощав, в тёмном костюме и красной рубашке, взгляд из-под бровей быстрый, оценивающий. Среди других абитуриентов выделялся внешним спокойствием, неторопливостью, не навязывал себя другим, заходил в аудиторию как к себе домой, и было видно, что парень знает себе цену…

В первый раз по-настоящему с Олегом мы поговорили уже на втором курсе, когда нас пригласила к себе в гости наша методистка Лидия Владимировна Носанова. Она была немного постарше нас, умна, держалась с нами просто, но строго, и мы её обожали. Именно она сделала многое, чтобы мы стали на курсе одной командой. За столом мы с Пащенко разговорились, и быстро выяснилось, что в футболе болеем за одну и ту же команду, любим прозу Василия Шукшина, его деревенских “чудиков”, и вообще у нас много общего: почти один возраст и близкие оценки того, что происходит в стране и мире. А дальше мы сошлись уже настолько, что, прилетая в Красноярск, я звонил Олегу, он приезжал в аэропорт, передавал контрольные работы для Лидии Владимировны, и мы всё так же на ходу переговорив, прощались до очередной сессии.

В Иркутске Олег останавливался в гостинице “Сибирь”, я заходил к нему в номер, он доставал кипятильник и заваривал чай. Засиживались у него подолгу, он рассказывал о себе, о своей большой семье, о родителях.

— Моя мама Александра Фроловна (по девичьей фамилии Богатина) была сержантом-радисткой, участницей Сталинградской битвы. А батя, Анатолий Иванович Пащенко, выпускник Черкасского педагогического техникума, окончил ускоренные офицерские курсы и стал зенитчиком, имел тяжёлые ранения. Мой дед Фрол Богатин был офицером, а его брат Григорий — священником. А вот их отец (т.е. мой прадед) Дмитрий Гаврилович Богатин был, оказывается, депутатом первой Государственной думы России от Самарской губернии.

После войны отец каким-то чудом разыскал свою фронтовую подругу, с которой познакомился под Кенигсбергом, и уже вместе они колесили по всей стране.

Олегу запомнились хмельные выходки отца, ссоры и театральные примирения. И постоянная нехватка денег в семье, где бы они ни находились: в Краснодарском крае, на Украине, в Татарстане или в Сибири. Особенно запомнился ему один случай, как однажды, где-то в Новой Письмянке, отца будто бы проиграли в карты, и среди ночи к ним в комнату начали ломиться (как бы сейчас сказали, “коллекторы”), пытаясь выбить дверь топором. Соседи, услышав крики малышей, вызвали милицию. Вскоре отец завербовался, и они уехали в Красноярский край. Олег живописал своих близких с понятной и снисходительной любовью, но делал это, как бы со стороны, с высоты пережитого.

От журналистики до писательства шаг непростой, и на деле — огромный. Во-первых, на это надо решиться. Во-вторых, чувствовать в себе силы и, я бы сказал, наглость заявить о себе собственным виденьем мира, прийти к читателю со своим словом. К тому времени, упавший с небес в журналистику, я мог похвастаться знакомством и даже общением с Распутиным, Шугаевым и Машкиным, которые на конференции “Молодость. Творчество. Современность” с серьёзными лицами, препираясь и споря друг с другом, долбали мой опус, который я самонадеянно назвал повестью и который впоследствии переделывал и переписывал одиннадцать раз. Это был хороший урок и учёба. Сжав зубы, я раз за разом правил текст, попутно писал зарисовки и очерки о своих лётных встречах и впечатлениях, приносил их в “Восточку”, где заведующий отделом спорта и информации Володя Ивашковский тут же ставил в номер. Спасибо Володе! Кроме того, в “Уральском следопыте” и в “Полярной звезде” были уже опубликованы мои рассказы. Но и шишек мне набили предостаточно…

Тогда, во времена учёбы в Иркутском университете, мы ещё не знали, что будет с каждым из нас, но в разговорах присматривались к тем, кто был на слуху, кого знала вся читающая Россия: Николаю Рубцову, Василию Белову, Виктору Астафьеву, Валентину Распутину, Василю Быкову, Евгению Носову. Читали Валентина Курбатова, пели песни Булата Окуджавы, Владимира Высоцкого, читали зарубежную литературу: Фолкнера, Кафку, Пруста, Ремарка. Старались не пропускать лекции наших преподавателей: Леонида Степановича Любимова, Леонида Леонтьевича Ермолинского, Павла Викторовича Забелина. Конечно же, приезжих интересовал живущий в Иркутске Валентин Распутин. Я познакомил с ним Олега, и между ними завязалась интересная, дружеская, уважительная переписка. Однажды, когда Распутин ехал из Москвы, я сообщил об этом Олегу, и они вместе с женой Галей во время краткой остановки поезда в Красноярске передали Валентину Григорьевичу домашние горячие пироги…

К 1980 году у Олега вышло несколько рассказов, а повесть “Родичи” готовилась к печати в издательстве “Современник”. В Иркутске я тогда познакомил Пащенко с ответственным секретарём по работе с молодыми авторами Союза писателей СССР Юрием Лопусовым, и тот пригласил нас в Свердловск на совещание молодых писателей. Там мы впервые увидели рослого, с ржаной шевелюрой секретаря Свердловского обкома Бориса Ельцина, ещё не подозревая, что видим будущего разрушителя нашей страны. Тогда в Свердловск собрали молодых писателей со всего Советского Союза: поэт из Чернигова Дмитро Иванов, прозаик из Курска Миша Еськов, поэт Михаил Зайцев из Волгограда, ставший впоследствии главным редактором “Литературной газеты” прозаик и драматург Юрий Поляков. Обратила на себя внимание красивая и яркая блондинка, сотрудница “Литературной газеты” Слава Торощина. Она мёртвой хваткой вцепилась в секретаря обкома, стараясь завоевать доверие первого лица области. И Ельцину она понравилась, в своём приветственном слове участникам совещания, вручая нам книгу “Каслинское литьё”, Борис Николаевич отметил её шелковистые, пшеничного цвета волосы и собственноручно вручил Славе книгу. Потом мы прочтём отчёт Торощиной о поездке, о встречах на уральской земле, где она высказала свой либеральный, критический взгляд на молодую отечественную литературу.

“Мы мчались, мечтая постичь поскорей грамматику боя — язык батарей…” — пропел Олег, прочитав размышления Торощиной. — Она всех поделила на “наших” и “не наших”. Сделала умно и точно. А мы-то думали, что живём в единстве и согласии.

В 1990 году, приехав на Съезд народных депутатов РСФСР, я прочитал книгу Михаила Полторанина “Полёт на одном крыле”, в которой он рассказал о кознях верхушки власть имущей партии против Ельцина, о его несгибаемом уральском характере, чем немало способствовал продвижению “Бориски”, как он сам выразится позже, к единоличной власти. В благодарность Ельцин помог самому Полторанину занять должность министра информации в правительстве России. Оказаться вовремя в нужном месте и в нужное время — чутьё и качество опытного, расчётливого журналиста…

После Свердловска мы через Москву поехали в Углич, Суздаль и Владимир, чтобы посмотреть, чем живёт русское Нечерноземье. Любовались храмом Покрова на Нерли. Увидели Золотые ворота во Владимире и место, где был убит князь Андрей Боголюбский. Подивились непредсказуемости и жестокости нравов в русской истории, а вечером в саду за чаем вместе с комсомольскими работниками слушали, как пристреливают пулемёты в Коврове. Хочешь мира — готовься к войне!

Наши очерки и впечатления о поездке были напечатаны в книге “Мы, молодые”, которая, как и предполагалось, была выпущена в издательстве “Молодая гвардия”.

Из поездки во Владимир мы с Олегом вернулись в Москву, где с утра, уже в метро, услышали о неожиданной смерти Высоцкого. К вечеру, после похорон, с большим трудом устроились в гостиницу Литинститута. Разворачивая драные простыни, Олег с улыбкой заметил: “Ради этого стоило приехать в Москву, чтобы спать на таких простынях”.

— Не на вокзале же? — посмеялся я. — Жить можно! Вон, в соседнем номере, пьёт пятизвёздочный кумыс Давид Кугультинов.

— А-а-а! Это тот, который считает, что именно его имел в виду Александр Сергеевич Пушкин, когда писал: “Слух обо мне пройдёт по всей Руси великой, И назовёт меня всяк сущий в ней язык, И гордый внук славян, и финн, и ныне дикой Тунгус, и друг степей калмык”?

— А что там Пушкин сказал про нас? — поинтересовался я.

— Что мы ленивы и не любопытны, — ответно пошутил Олег. — Изнежились на чистых, глаженых простынях.

И тихо напел:

Спите, братцы, спите,

Всё вернётся вновь,

Всё в природе нашей повторится:

И слова, и пули,

И любовь, и кровь…

Времени не будет помириться.

Сегодня, оглядываясь на те безмятежные дни, когда свою жизнь можно было планировать на годы вперёд, я думаю, что строчки Булата Окуджавы оказались пророческими. Так и произошло между Распутиным и Астафьевым. Уже после смерти Виктора Петровича Распутин с Валентином Курбатовым, Геннадием Сапроновым и режиссёром Мирошниченко после поездки по Ангаре заехали в Овсянку, постояли на могиле у своего старшего товарища. Вот уж действительно времени не нашлось, чтобы помириться при жизни…

Валентин Распутин и свалившийся на голову красноярцев Виктор Петрович Астафьев могли позволить себе многое. Тамошняя коммунистическая власть, скрипя зубами, подыгрывала им, ублажала, позволяла говорить то, за что другим — тем, кто помельче, — попросту отрывала головы. И они, не совсем понимая, а иногда и понимая, пользовались этим. Использовали это и другие, поскольку знали, что оценки Распутина и Астафьева зачастую становились решающими.

Иркутский писатель и прекрасный человек Евгений Адамович Суворов как-то обмолвился, что под могильным деревом, которое взрастили над упокоенным Валентином, редко что может вырасти, поскольку весь солнечный свет втягивается туда, как в воронку. В чём-то он был прав, поскольку начинали они вместе и одно время студентами жили и спали в одной комнате. Особенно Суворов не мог простить Распутину, когда под его удар попал самобытный и талантливый иркутский критик Николай Антипьев — только потому, что взял на себя смелость не испрашивать разрешения у мэтра на выбор персоналий из иркутских авторов.

— Никогда не приближайся к великим, — говорил я Олегу, когда он рассказывал о своих непростых, близких отношениях с Виктором Петровичем. — Они могут раздавить мимоходом. А больнее всего — когда бьют самые близкие…

А потом была во многом судьбоносная совместная поездка с Олегом на семинар в Пицунду, куда нас из сибирского холода и хляби вытащили Михаил Кизилов и Юрий Лопусов.

Вёл семинар главный редактор “Роман-газеты” историк и писатель Валерий Николаевич Ганичев. Автором идеи собрать молодых на Енисее был Олег Пащенко. Его поддержала Марина Ганичева, в ту пору — редактор в издательстве “Молодая гвардия”.

До сих пор смотрю на Марину с восхищением, удивляюсь её умению ставить задачи, которые многим кажутся сложными и неподъёмными, и добиваться их выполнения. Но она каким-то чутьём и наработанным опытом знает, кто сможет справиться. Добавлю, что после развала издательского дела она вместе с Сергеем Ивановичем Котькало сумела наладить выпуск книг, журналов, сборников поэзии, и вот уже почти пятнадцать лет проводит Международные Ушаковские сборы, московский конкурс “Гренадёры, вперед!”. Сборы проходят в разных странах и городах, фактически не имея стабильного государственного финансирования, помещения и положенного в таких случаях штата работников. Вот и пойми этих женщин: Марина, как и Анна Ахматова, бычков и коров не пасла, сена не косила, воду на коромысле не носила, а скольким молодым и талантливым ребятам со всей России, и не только России, но и родной ей Украины и Белоруссии открыла великие тайны русской истории и силу русского слова…

— Всё — с помощью Божьей! — с улыбкой отвечает Марина, когда разговор заходит о её нынешней работе.

А тогда Марина предложила Пащенко стать составителем сборника молодых авторов. И он, со свойственной ему расторопностью, приступил к делу, разослал по стране письма с предложением и просьбами присылать ему в Красноярск рукописи.

Сегодня, вспоминая те дни, мы иногда с грустью шутим, что пришли тогда к Ганичевым целой кучей, а сегодня нас остались единицы…

В начале тёплого октября 1989 года большая группа писателей, которая присылала составителю Пащенко рукописи для общей книги “Молю прощения”, приехала в Красноярск. Конечно же, все ехали, чтобы встретиться и поговорить с Астафьевым. Олег договорился с Раисой Гостевой, возглавлявшей отдел культуры города, гостям дали большой автобус, и вместе покатили в Овсянку на речку Ману, по дороге заехав в Академгородок, и забрали с собой Астафьева. Попутно заехали на кладбище, где была в августе 1987 года похоронена дочь Астафьева Ирина. Её тело привезли тогда из Вологды Виктор Петрович и Олег. Положили цветы к могиле. Постояли у огромной, литой из металла оградки. Светило солнышко, воздух был прозрачен и по-осеннему свеж, с берёз уже наполовину опал жёлтый лист и сухо мялся под ногами, как бы подсказывая, что всё на земле тленно и временно. Пока Астафьев собирал с могилы лист, мы тихо пошептались, предположив, что Виктор Петрович предусмотрительно отгородил землю и для себя. Затем заехали в дом, где летом Виктор Петрович уединялся для работы. Но и там задержались недолго, сорвали несколько уже подмороженных ранеток, походили по двору; так и не попив чаю, вновь покатили дальше прямиком к Анатолию Буйлову. Астафьеву больше нравилось быть званым гостем, чем гостеприимным хозяином.

Буйлов тогда строил прямо на берегу Маны огромную теплицу, а рядом, со своими малолетними сыновьями, рыл котлован под подвал. Когда я подошёл к краю и заглянул вниз, то в голове мелькнуло, что Толя решил вручную выкопать такой же котлован, в которых на якутской земле добывали алмазы. Я уже знал, что он спроектировал подвал для хранения сельхозпродукции, которую он собирался получать со своего огромного огорода и теплицы, и, по его прикидкам, запасов в нём должно было хватить на всю красноярскую писательскую организацию. Землю Толя кидал снизу на один уступ, с него на другой, и лишь только после этого выбрасывал лопатой на поверхность. Каторжный труд. А далее его малолетние сыновья на маленьких тачках развозили землю по огороду. Толя сказал, что у них нормированный рабочий день и вечером он выдаёт каждому заработанные рубли.

— Мы пишем повести и рассказики, а вот у Буйлова эпический замах, везде и во всём! — поражённый открывшейся стройкой, сказал я Пащенко. — Уже выдал “Большое кочевье”, “Тигроловы”, теперь пишет “Дебри”. А, возможно, напишет ещё свой “Котлован” — о крепком русском хозяине, который накормит всю Россию…

— Посмотрим, — с какой-то неопределённостью в голосе ответил Олег.

Тем временем вся писательская братия, охая и ахая, разбрелась по участку смотреть грядки, заготовленные доски, брёвна, кирпич, затем все расселись вокруг Виктора Петровича, и тот начал кормить гостей своими таёжными байками. Буйлов же, поднявшись из котлована, усадил свою жену Дарью чистить картошку, а сам вытащил из-под грубо сколоченного рабочего топчана мешок с гречкой, растопил печь и принялся варить кашу по-таёжному.

Каша поспела быстро, Буйлов достал из-под того же топчана ящик с тушёнкой, несколько бутылок спирта, начал разводить его, а мы дружно принялись вскрывать банки с тушёнкой; женщины расставили тарелки, кружки и разложили возле каждой ложки. Места за грубо сколоченным длинным столом хватило всем — как говорится, в тесноте, да не в обиде. Вскоре после первого тоста, который был предоставлен Виктору Петровичу, все, в том числе и женщины, хватили спирту за гостеприимных хозяев, за сибиряков, за Виктора Петровича. Как говорят, война войной, а харч по распорядку. Позже все сказали, что вкуснее таёжной каши, чем у матёрого Буйлова, никто и никогда не ел.

Было уже темно, гости с песнями расселись в автобусе, и я вдруг, глянув в окно, увидел, как Буйлов построил у заплота всю свою семью; они дружно махали ладошками, прощаясь с гостями. Но гостям было уже не до них: все были сыты, пьяны и, как говорится, мыслями были в дороге. Виктор Петрович вспомнил Колю Рубцова и запел:

Потонула во мгле отдалённая пристань.

По канаве помчался, эх, осенний поток!

Вот так, с песнями, через час мы были уже в Красноярске.

Позже Олег обмолвился, что ящик с тушёнкой он привёз Буйлову накануне.

…В последний день нашего пребывания в Красноярске нас посадили на теплоход, и мы поплыли по Енисею. Толпились на палубе, все старались сфотографироваться рядом с Виктором Петровичем, многие не отходили от него, совали свои книги. Олег, с театрально повязанным на шее длинным красным шарфом, как всегда, был в окружении молодых, красивых и талантливых женщин. Виктор Петрович по-отечески, одним глазом хитровато поглядывал в его сторону, мне тогда показалось, что и самому Астафьеву нравился весёлый, праздничный галдёж, нравилось находиться, как он любил говорить, здесь, на верхней палубе, посреди России. Мы плыли на одном корабле, но ещё не знали, что каждый из нас плывёт в свою сторону…

Тогда, перед развалом страны, в восьмидесятых, Распутин написал две повести: “Прощание с Матёрой” и следом — “Пожар”. В центре повествования была всё та же ангарская деревня, те впечатления, которые подпитывали писателя всю жизнь. Тему жителей города он затронул разве что в своём последнем большом произведении “Дочь Ивана, мать Ивана”. Как сказала мне однажды учительница литературы: “Прочтёшь такое — и тошно станет от нашей безысходности и человеческой злобы”.

Следом Астафьев выдал “Печальный детектив” и “Людочку”. Пригвоздил брежневскую эпоху, как определил один из критиков новые творения Виктора Петровича. Позже мы поймём, что это были уже подступы к “Проклятым и убитым”. Когда в стране начался слом, Астафьев переобулся на ходу, ему, уже привыкшему быть во главе стола, хотелось продолжения банкета, почестей и наград.

Пащенко с его позицией, что всё покроется любовью, с его “Красноярской газетой”, где чётко прослеживалась позиция по сохранению государства, ему стал не нужен. Испугался Виктор Петрович и, чтобы его не тронули, готов был написать или подписать любое письмо. Что и сделал в открытой печати в 1993-м. Распутин оказался крепче и честнее, хотя ему тоже было что терять.

В те роковые для России годы он, как и диссидент Александр Зиновьев, мог сказать: “Мы целились в коммунизм, а стреляли в Россию”.

В 1992-1993 годах к Олегу как основателю и главному редактору “Красноярской газеты” один за другим приезжали на два-три дня: Виктор Алкснис, Эдуард Лимонов, Владимир Жириновский, Александр Стерлигов, Михаил Астафьев и Владимир Исаков, Илья Константинов, Нина Андреева, Светлана Горячева, Александр Проханов, Сергей Кургинян, Тадеуш Касьянов… Во время октябрьских событий 93-го года было приятно увидеть, что сидевшие у костров пришедшие защищать Конституцию к стенам Белого дома читают “Красноярскую газету”, основателем и главным редактором которой был Олег Пащенко.

“Ещё никогда и никому не прощалось, если в своём деле он вырывался вперёд. Не жди тогда пощады, не ищи заступничества, для других ты — выскочка, и больше всех его ненавидит тот, кто идет следом”, — признавался Валентин Распутин в “Уроках французского”. Ему не могли простить даже кружку молока, деньги для которой он выигрывал в дворовую послевоенную игру — так называемую “чику”. А уж про литературу и говорить не приходится…

Незадолго до своего ухода Валентин Григорьевич Распутин, уже потеряв Светлану Ивановну, одиноко сидящий на стуле в принадлежащей его сыну иркутской квартире, кивнув в сторону комнаты, за дверью которой слышался смех молодой невестки, с горечью скажет:

— Жениться надо один раз. Всё остальное от лукавого!

Я удивленно глянул на него, мне показалось, что он сказал даже не себе и не мне, а кому-то невидимому. Сказал — и сам себе не поверил… Сказал, точно хотел остановить самого себя, отгородиться от своего холодного одиночества, от того, чего уже нет и не будет…

“Я б хотел забыться и заснуть”, — написал Михаил Юрьевич Лермонтов. Но как тут заснёшь или отгородишься от мира? Телефон звонит, просят прийти, поприсутствовать, сказать слово… Звонят уже не человеку — приглашают Имя, чтобы поднять повыше планку предполагаемого мероприятия. Собственно, то, к чему он сознательно шёл долгое время. И что в итоге? Казённые радости — даже не радости, а повинность: иди, сиди, слушай, когда и сидеть невмочь, слушать чужое, пустое и ненужное; когда не только сознание, но и сердце уже не откликается — молчит, точно его нет вовсе: немое, готовое к неизбежному. Вообще-то, литература эта — как птичка: ловишь её, кажется — вот она, у тебя в руках. Но если чуть-чуть приотпустил — выпорхнет, только её и видели. Я понимал, что в эту позднюю минуту ему хотелось бы хоть немного тепла, участия, душевного, ни к чему не обязывающего разговора, — того, что раньше могла дать жена. Но она уже смотрела на него с той недосягаемой высоты, а он сидит посреди комнаты на стуле один на один с тишиной и самим собой. На что решиться, где и в каком месте найти приют?

Подмечено, что радеющие за народ писатели, добившись признания и славы, авторитета, не прочь использовать их, или, как стало модно говорить ныне, конвертировать в рубли. Об этой обычно умалчиваемой теме мы не раз говорили и с Олегом Пащенко, и с Валентином Распутиным. Как-то раз, после такого разговора Распутин, помолчав немного, произнёс: “Человеческую природу не обманешь”. И, улыбнувшись, добавил: “Иисус спросил толпу, желающую разорвать грешницу: “Тот, кто без греха, первым брось в неё камень”. И толпа разошлась… Есть резон спросить, а кто там судьи? И чего они хотят?”

Валерий Хайрюзов

Источник: Завтра