Русский интеллигент с французскими корнями. 

Юлиан Сергеевич Селю по профессии был целителем — ветеринарным врачом, а по призванию всю жизнь оставался творцом, он создал свыше тысячи лирико-философских миниатюр, множество из которых до сих пор не изданы. Известный русский мыслитель М.М. Бахтин отзывался о миниатюрах Ю.С. Селю как о явлении в русской словесности новаторском, открывающем «определённую линию в литературе». 

С творчеством этого удивительного человека познакомил нас читатель «Слова» А.С. Чернавский, любезно предоставивший в распоряжение редакции книгу избранных работ Юлиана Селю «Заповедный сад», которая была издана детьми автора крошечным тиражом. Сегодня мы  публикуем две миниатюры этого замечательного русского интеллигента с французскими корнями.

«Богородица» Андрея Рублёва

Высокая фигура в рост. Складки фиолетового плаща. Богородица идет полем.

Склоненное к нам печальное, печальное лицо. Печальное, торжественное согласие целомудренных красок, высоких стройных линий.

Линии поют. Согласно, стройно, печально… но легко и светло. И чем дольше склоняешься перед Нею, тем хор линий все легче и все светлее. Огромная печаль, которую Она несет, просветлена, тиха и глубоко покойна. Она медленно идет по равнине, стройная, как тростинка. Край одежды оконцем свисает над горизонтом. В оконце даль: горизонт и небо.

Оконце особенно светло и певуче. Пенье линий уже во мне. Всю красоту их беззвучного хора, вздымающегося и светлого, невозможно выразить. Прекрасно до ослепительности — невозможно смотреть…

Тишина и свет.

Музей закрывается. В дальнем помещении кто-то отстучал каблуками. Тишина еще напряженнее.

Линии заливаются светом.

Печаль, высота, стройность — всё сложилось в одно. Один блаженный, ослепительный, всё в себе заключающий свет. Не могу больше…

Спасибо тебе, судьба! — Мир не тускнеет для меня. С каждым годом он разгорается всё ярче и ярче.

1940—41 гг. и 1942 г.

Лицо старого человека

Мы не привыкли в жизни замечать, как иногда лицо набирает красоты вместе со старостью. А потом вдруг… И начинается пора разглядывания фотографий. И видишь, что «совсем не такими» оказываются не только почти незнакомые округлые лица из другого старинного времени, но и уже знакомые, совсем недавние. «Те» — это только самые последние, на которых видно, что такое знакомое только тогда и пришло. Родное, невыразимо дорогое — наглядеться невозможно, а мы тогда не видели.

Если близкие день за днем привыкают, не видят, а уж самому-то, как когда-то в зеркало… Бывает большое, и ты себе в нем мелькаешь. Тем более нельзя в нем, как бывало, что-то чуть-чуть подправить. Не полагается. Но можно, наверное, об этом знать, когда иной раз опять… на эти мешки и морщины.

Весь смысл, наверное, этих последних дней… что бы так, кому-то…

 Некоторым дается — отпечатывается еще в самой смерти — на день, на мгновение еще одна последняя красота. Но это лицо фотографировать нельзя. Да и понять нельзя, можно только помнить, что было.

03.07.81 г.; 23.09.82 г.; 12.08.90 г.

Свечки

1.

Огромный собор в Ленинграде. Как площадь под высоченными сводами. Где кто стоит? Где мы стоим, около какого места? И вдруг передали свечку — «Николаю Угоднику» — и показали куда. А потом еще — «Спасителю» — и в другом направлении; передают еще и «Нечаянной радости», «Ивану воину», «Варваре»…

 2.

В самый сосредоточенный момент — легонько свечкой. Надо оторваться… И опять — по плечу: свечка пришла. Жизнь тоже — то отпустит, то требует.

3.

А ведь это Ангел касается: через тебя пошла дорога. Кто-то передал; может, отдал и вручил, успокоился, а может, следит душой, торопит. Много свечек, разные — маленькие и огромные, но все туда. Маленькое в этой свечке дело и маленькое твое участие… Но можно этой тропинкой, за той свечкой и тебе туда же. Еще тонюсенькая ниточка в общем плетении путей, голос в общем хоре.

4.

Многолюдная площадь собора — луг с душами-цветами расчертился вдруг возникшими дорожками-ручейками. Как весной в уже тонком снегу на склоне, когда морозным солнечным утром отпустит — и везде переменчивые ручейки пробираются, искрятся… Свечки по тропинкам-ручейкам от одного к другому… в снегу ли, по лугу приостанавливаются, бегут: «Спасителю», «Божией Матери», «Серафиму».

5.

Наверное, если взглянуть с хор, можно их различить по легкому движению. И я… Не только на тропинке, но и в узле.

6.

«К Празднику!» Можно передать вблизи левее, а можно поспешить, обойти и подать сразу подальше… А зачем оставлять в стороне от живой тропинки и того, который поближе, хоть он и погружен?.. Принял, поклонился, поправил фитильком вперед… Пошла.

 7.

Вдруг чей-то взгляд за мной пошел в другом направлении — у переменчивой тропинки нет берегов. Кому-то моя спина показалась неподходящей. Тропинка повернула, оставив с самим собой. Теперь еще и эта «благодать и честь» — не смочь дать, «обнищать ради имени Твоего».

8.

Бывает и в жизни: вот пришло — берешься за чужое бремя, хочешь в это чужое войти, подпереть — помогать, думать. Оно легло посередине пути, думаешь, как раз по силам…

И отвело. С тебя достаточно. Пусть неожиданное облегчение и благодарность, пусть с горечью и обидой на тебя и «сподобился вкусить скорби, положенной на путях заповедей Твоих»… все, что приходит для того, чтобы делать — дано.

Ангел коснулся — отвел. Побудь с самим собой.

04.01.74 г., 26.02.79 г.

С Юлианом Сергеевичем я познакомился случайно у общих знакомых, и затем пришлось познакомиться поближе, благодаря нашей собачке, как со знакомым специалистом. Почти сразу же это знакомство перешло, хочется сказать, в дружбу, хотя, конечно, разница в возрасте была этому препятствием.

Я рад (и до сих пор это согревает меня), что Юлиан Сергеевич относился к нашим редким встречам с дружеским вниманием и интересом, с душевной отдачей, и я много получил от этих редких, но совсем не коротких встреч. Это были поездки к нему на дачу, иногда вместе с далекой дорогой по лесу, прогулки по набережным Москвы-реки, встречи у него дома со многими чтениями, его выступления у нас в Институте с рассказами о «Слове о полку Игореве» и о Дионисии.

Юлиан Сергеевич был человеком, в котором каждая встреча открывала что-то новое, неожиданное, но всегда то, что было на большой высоте человеческого. И вместе с тем он был как-то удивительно близок природе (и одно, конечно, вполне гармонировало с другим). Его маленькие зарисовки показывают это, может быть, наиболее полно. Многие эти маленькие картины, полные душевной теплотой, остались в памяти, но больше всего почему-то описание мухи, нежащейся на солнышке.

Нужно было быть Юлианом Сергеевичем, чтобы отправиться на изучение храма на Нерли и устроиться для этого на заготовку дров при этом тогда музее. А его понимание фресок Дионисия, его рассказ и его фотографии акафиста Богородицы — то, что мог увидеть только он. Через увеличительное стекло его рассказа, его видения понимания я (и, вероятно, другие) начал понимать, что такое глубина России. Этот человек с французской фамилией был как бы живым воплощением Тютчевского стихотворения о России.

И рядом очень глубокие литературные — не столько исследования, сколько проникновения в самую душу прежде всего русской литературы, от «Слова» до — не только Чехова, но и Маяковского.

О героях Чехова Набоков сказал, что они спотыкаются, глядя в небо. Юлиан Сергеевич не спотыкался, может быть, потому, что его небо было рядом с ним. Он написал интересное эссе, которое так и назвал «Высота Неба». В нем он открыл этот «параметр» для характеризации душевной писательской основы, собрав яркие примеры того, как поднимали глаза к небу разные писатели, и показав, как насколько полно этим схватывается общий настрой писателя.

Я был горд и теперь счастлив, что мне удалось это эссе опубликовать в сборнике, посвященном кибернетическим темам. К счастью, в то время, в 1991 году, уже вполне можно было прийти с такой опасной темой к начальству и убедить его ссылкой на отзыв Юдиной из «Нового Мира» на миниатюры Селю. (Хотя потом и пришлось побороться за его стиль в издательстве «Наука».)

Все эти годы жила и грызла мысль о необходимости издания трудов Ю.С. Селю. Нельзя, чтобы наше богатство, наша роскошь, наша душа превращалась в пыль. Но сил вырваться для этой работы не хватило. Какое счастье, что это дело все же будет сделано, начало делаться.

Профессор А.В. Чернавский, заведующий лабораторией биоинформатики ИППИ РАН

Источник: Слово