Русский литературовед.

Хотя Сергея Андреевича Небольсина (13 ноября 1940 г. — 3 января 2022 г.) обычно связывают с фразой о том, что “литературоведение — искусство вовремя собраться с чужими мыслями”, при этом особо выделяя слово “искусство” (в противовес общепринято утвердившемуся пониманию этой сферы деятельности как “науки” прежде всего. — Авт.), дихотомия “свои”/”чужие” применительно к мыслям не вполне адекватна — особенно в рамках концепции “диалога” Михаила Бахтина, которую Небольсин интерпретировал по-своему, как “длинные линии преемственности: предшествований и наследования, усвоения, упрочения, прироста и преобразования…”, но не подвергал критике, как бахтинскую же концепцию европейского “карнавала”, которой противопоставлял свою концепцию русского “хоровода” как проявления народного и в конечном счёте божественного упорядоченного космоса, отрицающего энтропийный хаос беснующейся карнавальной толпы с неразличением ею “верха” и “низа”. При этом подчёркивая тезис о том, что “в каждой отдельной национальной традиции, при общности “линий”, усиленный акцент на этих линиях получают какие-то особые точки” (или, может быть, вернее сказать, “узлы”?) — свои, уникальные для каждой традиции.

Мышление Небольсина было не столько правовым (хотя изначально он учился не на филолога, а на юриста), сколько, если можно так выразиться, “математически-художественным”. И этой особенностью он явно выделялся в блестящем созвездии современных ему отечественных литературоведов, сиявшем в 60—80-х годах ХХ столетия в Институте мировой литературы АН СССР и за его пределами (В.В. Кожинов, П.В. Палиевский, Г.Д. Гачев, С.Г. Бочаров, О.Н. Михайлов и др.), не вынося русским писателям прошлого и настоящего (и даже будущего!) судебные вердикты в той или иной системе принятых исследователем координат, но выявляя их сходство и различия, а порой шокируя экстравагантными тогда и для “демократов”, и для “патриотов” заявлениями наподобие того, что Россия — “самая европейская из всех европейских стран”, поскольку “Пушкин ввёл в нашу жизнь всемирную классику и сам вошёл в нашу жизнь так, что всё это стало у нас самою русской природой, родным воздухом и совершенно родным духом. Черпать из никем не запатентованной жизни …значит неизбежно черпать из Пушкина, естественно считая это своим”.

Конечно, знавший восемь иностранных языков, преподававший в вузах Японии и КНР, Сергей Андреевич меньше всего походил на “квасного патриота”, но всегда вправе был повторить вслед за Пушкиным: “клянусь честью, что ни за что на свете я не хотел бы переменить отечество или иметь другую историю, кроме истории наших предков, такой, какой нам Бог её дал”. Вот, например, его мысли относительно перевода русских поэтов на иностранные языки: “Изощрённый тысячелетиями нюхательный дар (будем полагать, недружественных ныне, как и всегда, представителей иных цивилизаций. — Авт.) чует в них (в русских стихах. — Авт.) правду, чует русский дух — и по-своему правильно делает, что не способствует их переводу. Но даже если бы, наоборот, способствовал, всё равно вне русского языка они окажутся какими-то опресноками, как православие без русскости…” Эта фраза, кстати, наглядно демонстрирует реальный уровень его мышления (даже безотносительно к тому, что опресноками причащают в основном в церквях не православного, а католического обряда): действительно, после краха Восточной Римской империи (Византии), то есть с XV века, на протяжении пяти столетий, “православие без русскости” больше не имело суверенного, не говоря уже про имперский, военно-политического эквивалента, который, напротив, по каким-то причинам был присущ “русскости” даже без православия что во времена Святослава Игоревича, что во времена Иосифа Виссарионовича. Вот такой глубины проблемы поднимал литературовед, вроде бы неизменно дистанцирующийся от политики в своих подходах к литературному творчеству и в своих оценках.

“Если бы не было “Тихого Дона”, “Евгения Онегина” и даже оперы “Евгений Онегин”, то мы бы, несомненно, двигались по этой жизни более коряво и глупо, без конца спотыкаясь…” — был убеждён Сергей Андреевич. Свою последнюю книгу под названием “Филология дальнего следования” Небольсин формально так и не написал. Но им было сказано, с отсылкой одновременно к “Одиссее” Гомера, к русским былинам и к шолоховскому “Тихому Дону”: “И уж действительно подтвердилось: Микула Селянинович — не князь Вольга: он подымет и лук (здесь Сергей Андреевич как раз проводит параллель между Телемахом, сыном Одиссея, и Мишаткой, сыном Григория Мелехова. — Авт.), и самолёт с фашистского аэродрома, а когда надо удержит или переместит в нужную сторону даже и саму неподъёмную земную тягу. Так или не так решало мировые дела русское и советское сообщество?”

Так или не так будет решать мировые дела современное российское общество?

Владимир Винников 

Источник: Завтра