Я — сын лесничего, а это о многом говорит. Говорит о том, что понимаю, что такое лес для человека.

Это спасение во всех смыслах. Не будь лесов, мы бы задохнулись; не будь лесов, мы бы замёрзли. Не будь лесов, в каких бы домах мы жили. Не будь лесов, реки бы пересохли. Не будь лесов, чтобы стало с русской поэзией.

Лес. Леса по горизонту — такая картина навсегда со мною. Несколько лет подряд в детстве и отрочестве я просидел на пожарной вышке лесхоза. И часто мне вспоминалось потом, как я бегу на дежурство, несу с собой драгоценный бинокль, взбегаю по лестнице на высокую крышу лесхозовской конюшни. В ней на первом этаже лошади, на втором — сено для них. Потом надо ещё на одну лестницу к пожарной вышке. Вот и моё рабочее место. В середине на подставке астролябия — это прибор для определения направления к месту загорания, вот и вся тут наука. Достаю бинокль из сумки и по-хозяйски смотрю в него слева направо и справа налево на леса по горизонту. Нет ли где какого дыма или дымка. Не случилось ли что тут без меня.

Впереди целый день сидения на вышке. Но вот помню, что никогда я не тяготился этими дежурствами: со мною всегда были книги, меняющие одна другую. И был этот бинокль — отрада моя. Рассматривал в него дома и улицы родного села, людей, идущих к реке, конюха Фёдора Ивановича, запрягавшего лошадей, и опять возвращался к обзору доверенных мне для охраны лесов. Вёл биноклем по горизонту, всматривался. Всё в порядке. Переворачивал бинокль, и в нём всё становилось маленьким: маленький конюх хромал на своей деревяшке около лошадей, маленькие фигурки людей торопливо переставляли тоненькие ножки, дома уменьшалась до домиков и отдалялись.

И открывал книгу.

Конечно, представлял себя на этой вышке командиром корабля на капитанское мостике. Начитался уже Жюля Верна. Океан мой — леса, леса, леса. Размером во всё моё детство.

Случались у нас и пожары. Помню, что и отец, и инспектор пожарной охраны Константин Михайлович больше боялись не верховых пожаров, а пожаров подземных, торфяных. Залежи торфа были огромны. Позднее, когда много лесов свели на строительство, на дрова, стали и торфом заниматься. Делали для топки печей торфяные брикеты, прессовали такие чёрные кирпичики.

Пожары торфяных залежей почти невозможно было потушить, они же, каким-то образом загоревшись, горели под землёй. Один раз даже трактор провалился в огненную яму, тракторист успел выскочить. Трактором он тянул тележку с цистерной воды. В торфяных пожарах погибали корни деревьев, и помню целые пространства засохших сосен и елей. Их спиливали на дрова.

А однажды и при мне произошёл пожар. Верховой, в сосновых борах, в Казнеме, так назывался большой участок леса. А название сохранилось ещё с до революции. То есть казённые леса, государственные. Сортовые царственные сосны, отец называл их корабельными.

Я зачитался, забылся, вдруг поднял взгляд — увидел дым, значит горел лес. Я ужаснулся, навёл астролябию, запомнил градус направления и помчался в лесхоз. Константин Михайлович уже знал о пожаре. На карте на стене он протянул нитку по названному мной градусу.

— Всё точно. Но им самим не потушить, людей нет, сенокос.

У телефона сидел директор лесхоза, забыл имя-отчество, фамилия Агафонцев, торопливо говорил в трубку:

— Следите за моим телефоном: пожарная опасность. — Потом он ругался с председателем колхоза, которому было важно сметать высохшее сено. — А не дашь людей, у тебя вообще всё сгорит! — кричал директор. Увидел меня, спросил, где Николай Яковлевич. Это он спрашивал о моём отце.

— Он уже там, — ответил за меня Константин Михайлович.

Потом директор ещё назвал телефонистке другой номер, кого-то спросил:

— Вылетели? — Оторвался от рубки и сказал: — Ура! Вылетают.

Это он говорил о пожарной авиации, которая появилась недавно, но у нас до этого пожара ещё не была.  Мне было велено вернуться на вышку, смотреть на дым, как он распространяется. И я вприпрыжку помчался, чувствуя себя причастным к тушению пожара. У меня был очень сильный бинокль. Это я понял, когда увидел самолёт над дымом. Самолёт немного снизился, и вдруг из него, как будто его выронили, выпал парашютист, погодя немного, и второй за ним.

Были на пожаре, потом узнал, и местные люди. Пожар потушили часа за три. Позже друзья рассказали, что парашютистов привезли в село, и они обедали в столовой. Я завидовал, что не видел их. Потом мне и наша столовая казалась отмеченной тем, что в ней побывали эти смелые люди, которых я видел издалека. За парашютистами пришла машина и их увезла.

А тогда я сидел на вышке весь световой день. Приходил младший брат и принёс от мамы бутылку молока и хлеб. Долго играл с биноклем. Мы переживали, что могут пострадать лесопитомники, в которых мы тоже каждое лето работали, пропалывали всходы маленьких сосенок. После меня младший брат тоже будет дежурить на вышке.

И только когда дым уменьшился, а потом и вовсе истончился, мы вместе пошли в контору. Старшие ещё были на работе. Нам сказали спасибо и велели идти домой. А наш отец, и с ним старший брат, который ездил с ним, вернулись домой совсем поздно.

— Потушили, — рассказывал отец. — Дежурных выставил. Колхозники крепко помогли. Они свой стог дометали по-стахановски и к нам. Лошадей с бочками пригнали, парням воду без передышки возили. А парни, ну орлы! Ну орлы! Прямо в огонь лезут.

Отец, отец! Как он переживал за сохранность лесов, как был против молевого сплава, когда деревья плыли вразброс, лиственные породы намокали, тонули.

— Всё дно у реки как мостовая, топляком выстлано, гниёт. И рубят, и рубят. Штабелюют на берегу, вывезти не успевают. Год, два полежат, куда их? А рубят прямо по берегам, реки мелеют. А какая бывает комиссия, сразу её подмажут, будто ничего и не было, и всё, и не с кого спросить?  Ну да, штрафуем. Но что им штраф. — Отец очень переживал за сохранность лесов. Его звали на работу в леспромхоз, там и зарплата повыше, но отец отказался, объясняя нам: «Рубить лес у меня не стерпит душа».

Леса сохраняют кислород планеты, без которого нам не жить. Не жить, а сами его уменьшаем. Кто не видел так называемой инверсии — длинного следа от пролетевшего реактивного самолёта, это будто шрам на небе. Потом само небо его залечивает, заполняет выжженную дорогу новым кислородом. Небо опять чистое. Но снова и снова летят самолёты, и всё новые шрамы появляются на лице неба.

Так и в океане. Что такое чудовищное количество судов, надводных и подводных? Это производители выхлопных газов, перегоревшего машинного масла, отходов от приготовления пищи, всё это люди низвергают в чистые воды, загаживают их, травят морскую живность. Себя же лишая продуктов питания.

Отец всегда очень советовал ходить в лес в период весеннего оживления. «Такое вольное дыхание, -— говорил он, — сердцем дышишь».

Да, нам всё-таки досталось целебное чистое дыхание лесным воздухом, это, очень надеюсь, заряжало нас, укрепляло силы телесные, радовало душу. А величие трудов сенокоса на лесных полянах в июле, о! Доселе помню земляничный запах разнотравья, обед под шатром огромной ели, купание в озере, в котором безбоязненно проплывала утка с малышами-утятами, похожими на пуховые шарики, где по утрам распускались солнечные кувшинки — наш северный лотос. А в безветренную погоду был слышен переплеск осиновых листочков.

О лес! Вернуть бы ту, заросшую зелёной травой дорогу, по которой мы шлёпали на луга или за малиной босыми ногами. Конечно, комары, оводы, как почётный лесной эскорт, всегда сопровождали. Никаких средств от них мы и знать не знали. Были искусаны, конечно, но надо же чем-то платить за радость пребывания в гостях, в доме нашего великого друга — леса. И потом, мы не забывали присказеньку, которой нас научили матери и бабушки и которую надо было говорить при входе в лес: «Клещ, клещ, я иду в лес, а ты на ёлку лезь». Остановились перед лесом, сказали её, вот и всё, и смело идём, и никто нас не посмеет тронуть и ничего, кроме хорошего, с нами не случится.

Тем более, мы же знаем закон любви: если мы любим лес, он нас тоже любит.

Владимир Крупин, член Союза писателей России

Источник: Слово