Численность прекариата быстро растет на Западе. Стэндинг оценивает ее в четверть взрослого населения многих стран. В России же он явно составляет большинство – вспомним хотя бы признание вице-премьера Голодец в том, что она не знает, где и чем заняты 38 миллионов трудоспособных россиян. Такова картина дикого российского капитализма

«Что же делать? Как вырваться из нищеты?» – такой вопрос задала наша газета 18 июля читателям и участникам форума. Отклики форумчан последовали незамедлительно. В главном принципе все единодушны. «Спасет Россию только социалистическая экономика с задавленной коррупцией» (EvGor). «Ответ очевиден – менять власть! Пора более решительно и настойчиво собирать эту бедноту в один мощный и грозный протест!» (Vach). А вот насчет того, как собрать бедноту, единодушия нет. Высказываются и скептические мнения. «Чем беднее народ, тем он послушней. Весь день-деньской нищий индивид вынужден морщить лоб, где бы найти хлеб насущный, и ему не до высоких материй. Путин это дело смекнул и дал команду опустить народ еще ниже плинтуса. Дабы никакого анализа не рождалось в наших головах» (KRASNY).

Действительно, следует признать, что из роста нищеты вовсе еще не следует, что социальный взрыв становится более вероятным. Общественно-исторические процессы не знают подобного автоматизма. Так, лет 10–15 тому назад ниже черты бедности прозябал гораздо более высокий процент российских граждан, нежели сегодня. И что? А ничего! После осеннего народного восстания 1993 года в Москве и «рельсовой войны» 1998 года крупных общенациональных протестных акций Россия не переживала. Государственная пропаганда утверждает, что это есть свидетельство стабильности, воцарившейся в стране, особенно после воцарения «национального лидера».

Да, это стабильность. Но какого сорта? Давно, еще знаменитым французским историком XIX века Алексисом Токвилем подмечено, что вконец обездоленные, балансирующие на грани выживания люди не способны к серьезному, сознательному и коллективному протесту. По известным словам Василия Шульгина, революцию делают не голодные, а сытые, если им два дня не дать есть. Но если людям не давать есть два месяца, то они будут не бунтовать, а лежать при дорогах обессиленными скелетами и молить о хлебе. Способность к социальному протесту усиливается по мере того, как люди в своей жизненной стратегии переходят от приоритетов элементарного выживания к приоритетам развития. А такой переход требует определенного уровня материального благосостояния. Исследуя положение Франции кануна первой буржуазной революции, Токвиль отмечал, что можно было подумать, что чем лучше становилось положение французов, тем больше они находили его невыносимым. «Это удивляет; но история переполнена подобными зрелищами. Не всегда на пути от плохого к худшему приходят к революции. Чаще всего случается, что народ, безропотно и словно не замечая терпевший самые тягостные законы, яростно отбрасывает их, едва только бремя становится легче».

История большинства социальных революций свидетельствует, что они совершаются, как правило, не на дне экономических кризисов, а на пиках экономических подъемов и следующих за ними точках переломов – узких промежутках времени, когда рост внезапно сменяется спадом. Но это почва очень зыбкая: если падение «проскакивает» ниже некоторого порога социальной чувствительности, то вероятность социального взрыва заметно снижается. Очевидно, существует некоторый порог материального благосостояния, опустившись ниже которого трудящиеся массы становятся неспособным к активному социальному протесту, распадаются на «социальные атомы», пытающиеся выжить в одиночку. Хроническая бедность сплошь и рядом – не стимул, а гаситель социального протеста. Отсюда и экономическая стратегия угнетающего класса – как можно крепче удерживать угнетенных в положении, именуемом зарубежными социологами ловушкой бедности (poverty trap) и означающем согласие бедных работать на условиях низкой оплаты труда без социальных гарантий и шансов «выбиться в люди».

Как формируется такая ловушка – быть может, посредством телевизионного зомбирования? Нет, голой пропагандой такого не достичь – здесь действуют присущие капитализму мощные и жестокие экономические механизмы воспроизводства бедноты и удержания ее в ловушке бедности, когда бедность становится привычным образом жизни, гомеостатическим (самоподдерживающимся) процессом. Механизм этого гомеостазиса надо знать, чтобы его преодолеть.

Существует масса эмпирических описаний того, как человек затягивается в ловушку бедности. Например, согласно исследованиям Центра анализа доходов и уровня жизни Высшей школы экономики, поведение людей, которые попадают в категорию бедных, меняется следующим образом. В первый год люди правдами и неправдами стараются сохранить достигнутый уровень жизни и всеми силами стараются найти новую или дополнительную работу.

Следующий этап длится два года. Люди начинают менять структуру потребления. Покупают более дешевые товары, меняют поездки за рубеж на внутренний туризм. Но потребление мяса, молока и яиц пока держат на прежнем уровне. А дальше, если за три года не удается устроиться на работу, люди стремятся искать другие источники доходов, даже незаконные. Они резко минимизируют потребление.

Наконец, к седьмому году человек к бедности привыкает, и вернуть его к производительному труду очень трудно. Живет на пособия, пользуется помощью родственников и считает такой образ жизни более успешным, чем выход на работу. А вот и иллюстрация к сказанному от участника нашего форума: «Многие сейчас изо всех сил пытаются сделать вид, что у них все хорошо. Многие мои знакомые выбиваются из последних сил, но «держат марку» благополучия своего, причем молча, и даже не пытаются искать виноватых, терпеливо снося падение уровня жизни. Наличных денег у них нет, пользуются кредитной карточкой. Получают зарплату, гасят кредит по этой карте, берут другой – вот в таком круговороте и живут (молча!), а признаться в безденежье гордость не позволяет – сами голосуют за капитализм» (Rosa).

Но усилия «держать марку» ведут к противоположному результату. Это хорошо известное социоэкономическое явление. Бедные тратят больше денег на единицу любой потребляемой продукции, потому что они не в состоянии закупать ее оптом или в крупной расфасовке, или заранее, или в удачный момент, или в нужном месте. Бедные тратят больше не только на единицу одинаковой продукции, но и на выполнение каждой функции, так как, в общем, вынуждены покупать более дешевые, некачественные вещи, которые быстрее выходят из строя. Бедные не в состоянии планировать свою жизнь, поэтому они не могут купить заранее билет, путешествие, и другие услуги – и поэтому покупают их дороже. Бедные платят баснословные проценты по «быстрым» потребительским, ломбардным и зарплатным кредитам.

Широко известен активно используемый маркетологами феномен «импульсивных покупок», причем самые импульсивные покупатели – малоимущие люди, которые используют такие покупки для поднятия настроения, покупая в основном практически бесполезные дешевые вещи, потому что дорогие полезные вещи они позволить себе не в состоянии. Бедные тратят деньги на бессмысленные покупки из стремления хоть каким-либо способом поднять свой внешний социальный статус («показное потребление»).

Еще одна причина, по которой бедный человек гораздо легче и бездумнее расстается с деньгами, – это кажущаяся бессмысленность и бесцельность накоплений. Он уверен, что ему никогда не удастся накопить на хорошее жилье или на обучение детей в престижном вузе. Возникает желание «хоть немного пожить прямо сейчас». Если же у бедняка когда-либо и появляется накопленная тяжелым трудом небольшая сумма, то она, как правило, слишком мала, чтобы сделать какую-либо инвестицию. Деньги не работают для бедных. «Деньги идут к деньгам», а «у бедного отнимется».

Если перейти теперь от эмпирических описаний ловушки бедности к ее теоретическим интерпретациям, то горячо рекомендую книгу британского левого социолога Гая Стэндинга «Прекариат: новый опасный класс» (русский перевод: М., 2014). В ней подробно анализируется то, как сегодня складывается и стремительно растет особый социальный слой, для которого Стэндинг предложил название «прекариат» (от английского precarious – «шаткий», «ненадежный»). Это категория наемных работников, лишенных большинства социальных и политических прав и гарантий и находящихся в социальной иерархии современного капитализма где-то между классическим рабочим классом и резервной армией безработных. Он вынужден соглашаться на любую работу в условиях новых (а на самом деле хорошо забытых старых) форм найма и оплаты труда.

Таких форм расплодилось великое множество. Временная работа. Например, в Японии, славившейся еще недавно системой «пожизненного найма», временные работники составляют треть всех занятых, а их зарплата составляет лишь 40 процентов того, что получают штатные сотрудники за аналогичную работу. Сезонная работа. Работа неполный день. Работа по договору. Работа в форме стажерства. Заемный труд, то есть система найма, при которой наемный работник заключает трудовое соглашение с одним капиталистом («кадровым агентством»), который затем сдает его в аренду другому капиталисту, который, естественно, не имеет перед работником никаких социальных обязательств. (В России с будущего года заемный труд должен быть запрещен, но в законе оставлены лазейки.)

К прекариату относятся практически все работники, занятые в теневом секторе экономики. К нему же относится и большинство трудовых мигрантов, особенно нелегальных. Прекариат тесно соприкасается и взаимопереплетается также с мелкобуржуазными (малое предпринимательство) и люмпен-пролетарскими слоями. Прекариат чувствует себя подавленно не только потому, что перед ним маячит только перспектива смены все новых и новых работ, каждая из которых связана с новой неопределенностью, но также и потому, что эти работы не позволяют завязать прочные отношения, какие возможны в серьезных структурах или сетях. Нет у прекариата и лестниц мобильности, по которым можно было бы подняться.

Словом, все эти формы найма, с одной стороны, резко ограничивают возможности самоорганизации трудящихся: объединения в профсоюзы и т.д. А с другой стороны, они открывают перед капиталистами широкие возможности игнорировать трудовое законодательство. Нестабильная работа служит лишь средством для достижения чужих целей, а заработка недостаточно для приличного по общественным меркам существования и достойного образа жизни. В итоге масса людей – потенциально это все, кроме элиты, опирающейся на свое богатство и стоящей особняком от общества, – оказывается в ситуации, для которой характерны отчужденность, аномия (утрата ориентиров), беспокойство и недовольство. Люди живут сегодняшним днем, что чревато массовой неспособностью мыслить в долгосрочной перспективе. Отсюда и аполитичность прекариата, он еще не сформировался как класс «для себя».

Численность прекариата быстро растет на Западе. Стэндинг оценивает ее в четверть взрослого населения многих стран. В России же он явно составляет большинство – вспомним хотя бы признание вице-премьера Голодец в том, что она не знает, где и чем заняты 38 миллионов трудоспособных россиян. Такова картина дикого российского капитализма. Это неприглядная реальность, но это жизнь трудящихся слоев, на которые более всего надеются коммунисты. Нет, прекариат не лишен вовсе способности к протесту, но этот протест в большинстве случаев не приносит существенных достижений. «Иногда они сердятся, – пишет Стэндинг, – но, как правило, это гнев пассивный. Прекариатизированное мышление питается страхом и мотивируется страхом». Российский же прекариат даже не бунтует, ибо он вдобавок насквозь пропитан патернализмом – упованием (совершенно в наше время безосновательным) на заступничество и покровительство государства.

Что же такое современный прекариат с политэкономической точки зрения? Более всего он похож на ранний пролетариат зари капитализма. Для России это примерно 60–70-е годы XIX века (от отмены крепостного права до учреждения фабрично-заводской инспекции в 1882 году). В книгах В.В. Берви-Флеровского «Положение рабочего класса в России» (1869), М.И. Туган-Барановского «Русская фабрика в прошлом и настоящем» (1898), В.И. Ленина «Развитие капитализма в России» (1899) подробно изображены генезис и положение тогдашнего русского «прекариата».

Тогдашние формы найма и эксплуатации рабочих являются прообразами форм сегодняшних. Это отхожие промыслы, уход на заработки «свободного» крестьянства (современная трудовая миграция). Это закабаление кустаря скупщиком и капиталистическая работа на дому (современный фрилансинг). Это поденщина (современный временный наем) и т.д. Иначе говоря, социально-экономические процессы и явления позапрошлого века повторяются на новом витке исторической спирали. Разница в том, что тогда пролетариат превращался из доиндустриального в индустриальный, а теперь он превращается из индустриального в деиндустриальный. В этом-то и суть, специфика переживаемого периода. При индустриализации пролетариат сплачивался, проникался сознанием своего единства. Ныне же он, наоборот, дезинтегрируется, делится на все более мелкие и разобщенные социальные атомы. Соответственно, и старые подходы к нему более не годятся.

Многие теоретики принимают происходящее за исчезновение рабочего класса как такового. Однако это слишком поспешный вывод, поскольку на современном этапе отнюдь не исчезает, а наоборот, восстанавливается один из ключевых классовых признаков, общий как прежнему, так и новому пролетариату. По известному ленинскому определению, классами называются большие группы людей, различающиеся в числе прочего по способам получения и размерам той доли общественного богатства, которой они располагают. У классического пролетариата только один способ своей доли общественного богатства – продажа своей рабочей силы капиталисту по ее стоимости. Понятно, что величина этой стоимости исторически меняется. Тем не менее все, что превышает эту стоимость, есть подачка или подкуп в той или иной форме, участие рабочего класса в дележе сверхприбыли от империалистической эксплуатации других стран и народов.

Так вот, это постепенно уходит в прошлое, свидетельством чему – экономическое положение прекариата, размер заработной платы которого пришел сегодня в точное соответствие с классическим определением Маркса: стоимость рабочей силы равна стоимости жизненных средств, необходимых рабочему, чтобы не умереть с голоду и произвести потомство таких же рабочих. И ничего сверх того.

Тенденция очевидна: если еще совсем недавно буржуазия делилась со «своим» пролетариатом частью империалистической сверхприбыли (в прямой денежной форме или, особенно, в форме социальных льгот и гарантий), то с прекариатом – больше не делится. Так, если в 2001 году американские капиталисты оплачивали медицинскую страховку 74 процентам своих работников, то к 2010 году – уже 64 процентам. В 1980 году предприниматели вносили 89 процентов в фонд пенсионного обеспечения, а к 2006 году взносы сократились до 52 процентов. Стэндинг именует эту тенденцию «ретоваризацией» труда. Это и есть восстановление пролетариата в первоначальном, марксовом содержании этого понятия. И это объективная основа для обретения прекариатом классового сознания – бытие определяет сознание. Но это не так просто, поскольку прекариатизированное бытие – не только имущественный, но и сложный социально-психологический феномен. Это, повторим еще раз, гомеостазис.

Коварство ловушки бедности в том, что, даже выбравшись из материальной нищеты, даже сделавшись капиталистом, бывший бедняк не утрачивает бедняцкой психологии и продолжает держаться бедняцкой модели экономического поведения. Примером тому – нынешний российский капитализм. Послушаем мнение на этот счет российско-американского финансиста, публициста и ультралиберала Вячеслава Рабиновича: «Человек, попавший в ловушку бедности, – это ограниченный человек, живущий в изолированном мире себе подобных, с абсурдной «логикой» и правилами, враждебными к новым идеям и внешней среде; он не способен и не стремится создавать и развиваться; он подвержен приступам «показного потребления»; он регулярно принимает саморазрушительные экономические решения.

А теперь попробуйте вместо слов «человек, попавший в ловушку бедности» подставить слово «олигарх» и перечитать предыдущий абзац. Да, вот именно. «Олигарх», в отличие от настоящего предпринимателя, – это человек, который так и не перестал быть бедным. Он думает и поступает как бедный, и потому все, что он умеет, – это только ввергать все больше людей в ловушку бедности. Отъем денег у населения и государства, принуждение, удержание людей в повиновении за счет их бедности и малообразованности, тотальный контроль – вот основные механизмы олигархии. Создавая низкоквалифицированные рабочие места, обеспечивая работой города (в основном моногорода), принося валютную выручку государству (сколько считают нужным) – делая все то, что они ставят себе в заслугу, – олигархи на самом деле захватывают и прочно удерживают и людей, и целые страны в классической ловушке бедности. Когда просто не остается ни возможностей, ни сил для обучения и развития – как и пути к достойной, не говоря уже о богатой жизни».

В этой связи очень характерно признание сообщника Бориса Березовского Бадри Патаркацишвили, сделанное уже после того, как «семибанкирщина» утратила политическое влияние, а ряд ее членов потерял и свое богатство. У него спросили, как так получилось, что олигархи, поставив Ельцина на второй срок, немедленно разругались из-за какой-то ерунды. И Патаркацишвили ответил: «Это вы нас называли олигархами, а мы ни хрена не олигархи. Мы были просто очень богатыми кооператорами – и все».

Возможны два пути выхода из ловушки бедности. Путь «совершенствования» капитализма через превращение диких российских буржуа из «очень богатых кооператоров» в «настоящих предпринимателей», как этого хочет Рабинович. Или путь к социализму через превращение прекариата в настоящий революционный пролетариат.

Как же работать в этих условиях современным коммунистам? Классический марксистский подход остается неизменным: идти в народ, в трудовые коллективы, помогать пролетариату осознать свои классовые интересы. Но классовый интерес вытекает из экономического положения класса. И как быть с прекариатом, социально-экономическое положение которого предельно размыто и противоречиво, а от прежних «трудовых коллективов» остались одни воспоминания? Прекариат, отмечает Стэндинг, не класс «для себя», потому что он находится в состоянии войны с самим собой. Нетрудно убедить временного низкооплачиваемого рабочего, что «хапуга» пособий получает слишком много, причем за его же, трудящегося, счет. А коренному жителю городской окраины нетрудно внушить, что прибывающие толпами мигранты перехватывают лучшие рабочие места и всегда оказываются в первых рядах за пособиями. Противоречия внутри прекариата настраивают людей друг против друга, не давая им осознать, что причиной их невзгод является сама общественная и экономическая структура. Многих привлекут популистские политиканы и неофашистские призывы, мы уже видим, как этот процесс пошел по всей Европе, в США и в других странах. Вот почему, подчеркивает Стэндинг, прекариат – опасный класс.

Как конкретно, какими аргументами или действиями выводить людей из ловушки бедности? Ответ может дать только опыт практической работы. Но надо хотя бы обозначить проблему и понять состояние того класса, с которым должны работать коммунисты. Ведь правильно поставленный диагноз – это уже половина лечения.

Александр Фролов

Источник – Советская Россия