Россия вступила в эпоху переоценки ценностей

Мы вступили в эпоху переоценки ценностей, и привычные понятия требуют переосмысления. Слово “застой” – как раз такое понятие. Это один из самых популярных мемов и маячков массового сознания. Застоем называют период с момента прихода к власти в 1964 году Леонида Брежнева до XXVII съезда КПСС в феврале 1986 года. К эпохе “застоя” принято делать отсылки из повседневности, сравнивать с ним существующие порядки. Есть точка зрения, для которой “застой” и “стабильность” являются синонимами. Вместе с доктором политических наук, советником председателя Государственной Думы Александром Щипковым “Парламентская газета” попытается провести историко-культурный анализ этого понятия.

– Александр Владимирович, как бы вы определили понятие “застой”?

– Дать исчерпывающее определение этому понятию сложно из-за его нарочитой размытости. Понятие “застой” вставить в какую-либо парадигму невозможно, такой парадигмы не существует. Непонятно, с чем сравнивать и с какой стороны начинать анализировать. Можем ли мы найти в истории аналог “застоя”? Почему понятие связано только с советским периодом – а в остальное время “застоя” быть не могло? Скажем, период правления Павла I в России – это застой? А “великая депрессия” в США в 1920-1930-х? А нынешнее состояние Европы с его кризисными явлениями? Или “застой” был единственным на все времена? Конечно, это понятие не научное, а идеологическое. Изучая его, мы изучаем не понятие, а историческую рефлексию определённой социокультурной группы.

– Сделать слово “застой” рабочим термином для историков, социологов, политологов нельзя?

– Не получится. Этим словом можно назвать что угодно и где угодно. Поэтому, как только вы выносите это понятие за рамки советского контекста, оно на глазах теряет смысл.

– А если идти от личного опыта и сравнить состояние общества в это время с состоянием до и после этого периода?

– Попробуем. Начало “застоя” я хорошо помню. В сентябре 1964-го года я поступил в школу, а в октябре мы всем классом по указанию учителя вырывали из букваря портрет Никиты Хрущёва. Когда говорят о Хрущёве, в первую очередь вспоминают о развенчании “культа личности”, об “оттепели”, то есть об идеологии. А что происходило в экономике? Хрущёв закрепил партийное руководство, партийный надсмотр за хозяйственной деятельностью в стране.

Но поскольку партийцы управлять не умели, ситуация поехала в кювет. Сегодня многие даже не знают, что во второй половине 1950-х в стране была безработица. В 1961-м году дело закончилось денежной реформой, которая была неизбежна вследствие финансового кризиса. По сути это было скрытое повышением цен. Крайне редко вспоминают о масштабной антирелигиозной кампании, которую вёл Хрущёв. В церковной истории существует понятие “хрущёвские гонения”: это и тюремные заключения за христианские убеждения, и разрушение тысяч храмов и монастырей. Если сравнивать хрущёвский период и период “застоя”, неизвестно, где больше плюсов и где больше минусов. Во всяком случае, Никита Хрущёв был в разы авторитарнее, несмотря ни на какие оттепели, чем Леонид Брежнев.

– Какой период был более кризисным?

– Брежневский период уж точно нельзя назвать кризисным. Кризисные периоды – это время Михаила Горбачёва, после 1985-го года, и вторая половина 1950-х – начало 1960-х годов. Скажем, маленковский период был менее кризисным. Кстати, память о Георгие Маленкове у нас связана только с так называемым “маленковским стаканом”. Не знаю, почему именно к нему прицепили этот гранёный стакан в 275 граммов с ободком наверху, который, как гласит легенда, был сделан по эскизу Веры Мухиной.

Маленков – фигура интересная и неизученная, как и ряд других советских фигур, например, Андрея Жданова, который принадлежал “русской партии” в КПСС и был антагонистом того же Маленкова. Мы практически не знаем истории России XX века, и нам ещё предстоит пласт за пластом открывать, что это были за люди, какие у них были идеи, какие возникали интеллектуальные и идейные противостояния.

– Как бы вы охарактеризовали брежневский период с точки зрения культуры, что происходило в культурной сфере?

– В этот период в сфере культуры происходили невероятно интересные процессы. Когда мы смотрим на так называемый период “застоя”, мы психологически отделяем официальную советскую культуру от процессов, которые протекали в подполье. Отделяем официоз от самиздата, противопоставляем эти явления. Это ошибочный подход, он мешает комплексно оценить процесс, который развивался в советский период русской культуры. Это был единый процесс, а не два параллельных. Семидесятые – это расцвет писателей-деревенщиков и писателей – демократов (“городских”), расцвет русского рока, бардовской поэзии. А ещё – невероятный религиозный подъём, который приводил в храмы одновременно и лохматую молодёжь из “системы” (хиппи, автостопщики, рокеры) и стриженых комсомольцев.

А кинематограф? Вот лишь часть названий фильмов, снятых в то время: “Солярис”, “А зори здесь тихие”, “Тени исчезают в полдень”, “Печки-лавочки”; “Калина красная”, “Иван Васильевич меняет профессию”, “Монолог”, “В бой идут одни старики”, “Свой среди чужих”; “Ирония судьбы…”, “Зеркало”, “Чужие письма”… Почти всё лучшее было снято в эти годы. Именно эти фильмы интересно смотреть до сих пор, они “работают”. Какой же это застой? Это взлёт русского кинематографа, русской прозы, поэзии.

– Каким образом брежневская эпоха на нас оказывает влияние сегодня, как мы её чувствуем? Смотрим кино, которое было снято в 1970-е?

– В том числе. Сегодняшнее телевидение, сегодняшний театр эксплуатируют именно тот период, живут культурным ресурсом периода, который они оболгали, назвав “застойным”. А на самом деле это было своего рода барочное время, очень августовское по ощущению. Особенно в поэзии.

– В чём секрет всего этого и какая там была закваска? Она оказалась настолько сильной и мощной, что мы до сих пор от неё питаемся, не так ли?

– В первую очередь – искренность. Последнее двадцатилетие советской власти – период стагнации коммунистической партии, когда партийцы погружались в полный цинизм и сращивались с “горпищеторгом”. Кроме денег и барахла их ничего не интересовало. Они демонтировали государство и взяли в руки деньги. Именно этого они хотели, именно этого добивались. Культура и вообще вся интеллектуальная сфера продолжала существовать независимо от горстки номенклатурных работников, представители которой, по большому счёту, и были настоящими антисоветчиками.

– Как это?

– В 1970-е годы коммунисты утверждали, что мы, православные – антисоветчики. Что мы против советской власти. А что такое советская власть? Это наше отечество, которое в данный период истории было устроено несколько нелепым образом, но от этого оно не переставало быть нашим отечеством, нашей Россией. Мы, защищая Церковь, защищали свою традицию, свою историю, свою религию и, в конечном счёте, – своё государство. Цэковская элита, напротив, в погоне за деньгами, разрушала советское государство, а следовательно они и были подлинными антисоветчиками. Продали свою страну. Обменяли нефть на либеральную идеологию и получили за это проценты.

– Кто же изобрёл термин “застой”?

– Михаил Горбачёв. Ему надо было от чего-то отталкиваться, надо было сказать, что до него всё было отвратительно и мерзко, и вот сейчас я вам принесу, так сказать, новый мир. И он его принёс. За демократию выдавали свободу слова при одновременной его (слова) девальвации. Главный трюк Горбачёва заключался в том, что его “гласность”, то есть свобода поговорить полностью исключала свободу дела. Время Горбачёва – это время репетиловщины, общих слов и безответственных заявлений.

– Это вы о “перестройке”?

– Это самоназвание, и оно неточное. Точнее – постмодернизм. Я думаю, будут ещё написаны отдельные исследования про Михаила Горбачёва с этой точки зрения. В русской политике Горбачёв был первым постмодернистом.

– Интересное и неожиданное определение.

– Вы знаете, я об этом давно думал. Вот буквальные цитаты: “Я вам отвечу по-горбачёвски: вы знаете, что это будет сложнее, чем простой ответ”. “Не это не главное”. А знаменитое – “Ну, вы меня понимаете!” Не вопрос, а безапелляционное утверждение. При том что он вообще не объяснял народу, что он делает со страной. Что это такое, как не чистый постмодернизм?

– А что вы скажете о диссидентах семидесятых годов? Очень многие из тех, кто сегодня причисляет себя к государственной, идеологической, церковной оппозиции, с гордостью также именуют себя диссидентами. Как вы думаете: сегодня это понятие актуально? Оно имеет какой-то ещё смысл, вес или оно устарело и его можно сбрасывать со счетов?

– Диссидентство было очень разным. Например, были люди, в чьей собственности находились большие коллекции картин, эти картины были незаконно изъяты и они боролись за их возвращение. Их тоже сажали. Разумеется, сажали незаконно. Они освобождались и снова продолжали бороться за своё барахло. Их тоже называли диссидентами. Мы таких презирали. Это одна категория. Другая категория – люди, которые на диссидентстве зарабатывали деньги. Третья категория – те, которые хотели уехать из СССР. Четвёртая – те, которые реально сражались за свои идеи, абсолютные бессребреники, они жили в нищете, болезнях и погибали в лагерях. Этих нужно помнить.

– Перечисленные вами категории существовали раздельно?

– Нет, это был большой специфический мир – со своими амбициями, идейными спорами, интригами, героическими победами, предательствами, борьбой кланов и даже диссидентскими “династическими” браками. Немного воспоминаний, если позволите. В самом начале 1980-х годов в Москве проходил вернисаж Ильи Глазунова. В первый день выставки войти можно было только по специальным пригласительным билетам.

Модный художник. Ажиотаж. Культурное событие богемной Москвы. Я ехал из Смоленска в Уссурийск через Москву на свидание в лагерь, где отбывала срок “за православие” моя мама. Знакомая красавица-диссидентка отдала мне лишний пригласительный, и я ненароком угодил из смоленской грязи в московские князи.

Страшный мороз. Долгая очередь во дворе. Порциями пропускали внутрь здания, где окоченевших гостей встречала супруга художника с очаровательным мальчиком в матроске, похожем на цесаревича Алексея. Мальчик робел от обилия людей, прижимался к матери, обтягивая длинным платьем её живот и ногу. Стильно.

Полушепот. Атмосфера понимающей друг друга фронды. Пересекались три социальных слоя: цэковские жёны и дочки (эти вне очереди), которые с отстранённым удивлением поглядывали на тех, кто в очереди. Затем богема (мелькали поэты-лауреаты в цветастых рубашках и капризные опальные кинематографисты в кирзовых сапогах, специально для которых Мосфильм закупал пленку Kodak) и московские диссиденты, бесшабашные, вольные, красивые, в синих джинсах и белоснежных шарфах. Три ипостаси советской элиты. Единый мир. Или клубок.

– Ну а как картины-то?

– Поверженные русские всадники, полонённые белокурые девы, иконы, пронзённые стрелами, в общем, политические намёки были прозрачны и санкционированы. Но я, случайный гость, ехал в реальную жизнь, и эти полотна казались мне тогда вычурными. Я вообще далёк от политического китча Ильи Глазунова. Но зайдите в его галерею на Волхонке – там есть фантастические портреты, которые свидетельствуют о том, что это грандиозный художник.

– А сегодня, на ваш взгляд, существуют диссиденты?

– Диссидентство – явление того времени, сегодня оно невозможно, мы живём в эпоху свободного политического самоопределения, когда разные персонажи могут выходить на улицы и высказываться сообразно своим мыслям или за плату. Неважно. Для диссидентства сегодня нет почвы.

– Однако популярен тезис о том, что интеллигентный человек не может не быть сегодня диссидентом, потому что лояльность к власти притупляет мозг.

– Знаете, это довольно забавная попытка выстроить зависимость между интеллектуальными способностями человека и его политическими предпочтениями: если у тебя предпочтения антивластные, ты – интеллектуал, если провластные – ты тупой. Сама постановка вопроса смешная. Например, шахматист делает более или менее сильные ходы независимо от того, играет ли он белыми или черными. Интеллект не зависит от политических убеждений. Иное дело – моральный выбор. Но это другая проблема, и о ней обязательно нужно говорить.

– Чего было больше в эпоху “застоя”, плюсов или минусов?

– Как посмотреть. К плюсам можно отнести то, что в это время социальное государство в СССР было завершено и превратилось в систему воспроизводства коммунитарности или, как я это называю, секулярной соборности. Русская советская армия достигла наилучшего состояния и поддерживала паритет с американцами. Укрепился интерес к собственной истории, традиции, появились писатели-деревенщики.

А минус – разложение партийного аппарата и частично спецслужб, цифры экономических процессов всё больше расходились с экономической реальностью. Очевидный минус: попытка построить общество потребления на советский лад. Идеология к этому времени, перестав быть марксистской, не стала какой-то ещё. Она зависла в пустоте. Возник идеологический вакуум, который длится до сих пор. Была сделана фундаментальная ошибка в экономике: Россия согласилась на роль периферийного придатка в мировом разделении труда. Одновременно это сопровождалось политической капитуляцией.

– Что от того времени осталось сегодня, что ушло?

– Ушло социальное государство, расцвет культуры, образования, науки. А вот минусы, присущие брежневской эпохе, есть и сейчас. Это сырьевая экономика, искусственно раздутое потребление, идеологический вакуум. Завершая разговор о “застое”, я хотел бы процитировать первую строчку из лагерных мемуаров моей покойной мамы: “Сейчас это время называют “застой”. А тогда это была просто жизнь”.

Источник – Парламентская газета