Николаю Рубцову 85 лет

Николаю Михайловичу Рубцову (1936—1971) достаточно бы было написать одно стихотворение, чтобы засияло оно, каждой гранью облучая грядущих людей, достаточно, но…

У него — несмотря на его полубезумную, архитяжёлую, насквозь пробитую жизнь — целый пласт стихов; стихов, где слова стоят густо, где подогнаны они одно к другому так, что невозможен скальпель критического разреза:

Стоит жара. Летают мухи.
Под знойным небом чахнет сад.
У церкви сонные старухи
Толкутся, бредят, верещат.

Это – навскидку, просто пример, выписывать можно долго.

Но главное, что определяло, что звучало через стихи Рубцова: голос России — России тихой, со скорбными избами, бесконечными, уходящими в «небеси» пластами полей, и – будущей: России Китежа, солнца духа, и света, которого нам не представить сейчас.

Чудо Рубцова — в простоте интонации: такой общедоступной, такой своей…

Неповторимость каждого природного вида обретает неповторимость поэтической формулы; и они, соединённые в свод, сияют своеобразным исследованием России: тихой Родины.

Василию Ключевскому 180 лет

Чем отличается историческое мышление от мышления, пускай и не глупого, но всё же обывателя? Объёмностью видения, постоянно подаваемым ощущением жизни внутри истории, а не просто в недрах калейдоскопа меняющихся картинок; и тем ещё, что отечественная история представляется не просто напластованием вех, эпох, казней, благородства, неистовства, но именно – в ней прослеживается логика, осмысленное движение.

Василия Осиповича Ключевского (1841—1911) должно рассматривать не только как историка, но и как писателя, ибо образы, данные им в классическом труде, именно живописны, они представляются читающей публике через характер, через самореализацию, позволившую оставить следы в истории, через многое, что организует их таковыми, что изучение их жизней представляется необходимым.

Рассматривая жития святых как исторический источник, Ключевский уже вносил новое в толкование истории, ибо видел её целокупно: как внешнее проявление и как незримое действие постоянных духовных сил.

Как исследователя его отличает широкий размах, охватывающий столько временнЫх пространств, что диву даёшься, как один человек был способен изучить, переварить, обработать такое количество информации.

И – бесценность труда его не убывает, какое бы время ни лютовало на дворе.

Михаилу Салтыкову-Щедрину 195 лет

Ядрёные сказки, перерастая понятие сказки, становились притчами, и метафизика распускалась отчасти ядовитыми цветами. А что? Ведь типажи, данные Салтыковым, не переводятся вообще. (Ах, кабы литература могла врачевать общество…).

Михаил Евграфович Салтыков-Щедрин (1826—1889) верил, что литература есть соль русской жизни, и размышлял мучительно, что будет, если перестанет она быть солёною. Как бы ошарашен он был, увидев современный социум, где литературный спор не имеет бОльшего значения, чем склока двух лавочников на захудалой окраине провинциальной дыры? И то, что его наследие по-прежнему живёт и играет красками, думается, не очень бы подсластило пилюлю…

Ленты сарказма обвивают общество, не меняя его. Сатира Салтыкова-Щедрина не ветшает, как не лечатся властолюбие и глупость, извечные нарывы человечества.

Пожалуй, в любом правителе можно найти те или иные черты – из галереи глуповских хозяев: иногда они – черты эти – комбинируются, давая причудливую смесь.

И генералы что-то меняются слабо, по-прежнему уповая на мужиков, без которых им – швах: ни войну не выиграть, ни прокормиться.

Сатира есть мазь, наносимая на раны и болевые расчёсы общества; а то, что мазь эта не даёт окончательного исцеления, связано с природою человека: с проблемой, обладающей свойствами нерешаемости.

Однако, именно не-ветшание книг Щедрина свидетельствует о крепчайших составляющих частях – сатиры, смеха, собственного слова — его литературного дела, протянутого широко и сильно в вечность.

Александр Балтин

Источник: Слово