К 80-летию со дня рождения Константина Васильева.

Земной жизни Константину Алексеевичу Васильеву (03.09.1942 — 29.10.1976) было отмерено чуть больше 34 лет. А с момента его трагической гибели на железнодорожном переезде в Зеленодольском районе нынешней Республики Татарстан (тогда Татарской АССР) прошло уже чуть ли не полвека — причём далеко не самых спокойных, далеко не самых светлых для отечественной и мировой истории.

Понятно, что за это время восприятие творчества художника не только «отстоялось», но и получило вполне определённую культурную ретроспективу — причём не просто определённую, но существенно искажающую тот контекст, в котором это творчество совершалось. Как известно, сохранилось около 400 работ Константина Васильева — но это лишь малая часть того, что было им создано: как всякий гений, он пребывал в почти непрерывном творческом кризисе, выбрасывал, уничтожал, переписывал уже сделанное.

И то, что считается (и является) сегодня его творческим наследием, могло бы иметь совершенно иной вид. Может быть, лучшее из возможных описаний Константина Васильева, с поправкой на то, что в стихотворении речь идёт не о художнике, а поэте, писателе, — известные строки Бориса Пастернака:

Быть знаменитым некрасиво.

Не это подымает ввысь.

Не надо заводить архива,

Над рукописями трястись.

Цель творчества — самоотдача,

А не шумиха, не успех.

Позорно, ничего не знача,

Быть притчей на устах у всех.

Но надо жить без самозванства,

Так жить, чтобы в конце концов

Привлечь к себе любовь пространства,

Услышать будущего зов…

Другие по живому следу

Пройдут твой путь за пядью пядь,

Но пораженья от победы

Ты сам не должен отличать.

И должен ни единой долькой

Не отступаться от лица,

Но быть живым, живым и только,

Живым и только до конца.

При жизни “Константин Великоросс”, как он часто подписывал свои работы после 1969 года, “Васильев из Васильево”, как обозначено еще одно невероятное совпадение имени и места жизни художника, не был знаменит, он не продал ни одной своей картины, чаще всего не отличал своих поражений от побед, но жил с полной самоотдачей — так, как считал нужным… А в разное время считал очень по-разному.

Мать дала своему первенцу имя Владислав, полностью славянское, «владетель славы», так его и зарегистрировали в немецкой комендатуре Майкопа. А Константином его назвал уже отец, вернувшийся в освобождённый от оккупантов город, то есть с другим именем будущий художник прожил минимум пять месяцев. Может быть, это и незначащий момент, но мотив «иной жизни», «параллельной жизни» в творчестве и миропонимании Константина Васильева оказался необычайно силён: в качестве подтверждения этого тезиса можно привести, например, знаменитый «вымышленный» портрет младшей сестры художника Людмилы, 1949 года рождения, скончавшейся от осложнений лучевой болезни в 1967 году, неполных 18 лет отроду. На портрете, созданном в 1976 году, незадолго до гибели самого художника, его любимая младшая сестра — уже не юная девушка, но цветущая молодая женщина с верной собакой-овчаркой на фоне лесного пейзажа — наверное, такая, какой она жила тогда в «параллельной» реальности, доступной Константину Васильеву… Сравните.

Для отца он был очень поздним ребёнком — как утверждается, Алексей Алексеевич Васильев, из питерских рабочих, родился в 1897 году, был участником Первой мировой и Гражданской (воевал в составе знаменитой “Чапаевской” 25-й дивизии Красной Армии) войн. Его мать Клавдия Пармёновна, в девичестве Шишкина, по семейной легенде — из рода, к которому принадлежал знаменитый художник-пейзажист Иван Иванович Шишкин, была почти на двадцать лет моложе отца. О том, была ли у Алексея Алексеевича до его сорока с лишним лет другая семья, можно только догадываться — никаких следов возможных родственников по этой линии в известной нам сегодня биографии художника не просматривается. Опять — параллельная реальность, как будто несуществующая? «Символический реализм»?

Венок васильков на голове его “Жницы” так же символичен, как перекличка «молодого» серпика луны с «умирающим» серпом-сердцем в руке девушки.

И самая, пожалуй, знаменитая из всех васильевских работ, “Ожидание”, просто заставляет задуматься над свечой в руке изображённой на картине девушки: ведь этот источник света не может помочь ей что-то увидеть за окном, в морозной тьме внешней — он лишь как тайный маячок, указывает кому-то дорогу к ней.

Вообще, горящая свеча — один из важнейших для творчества Константина Васильева символов. Как на портрете Фёдора Михайловича Достоевского.

Или самая последняя по времени картина, условно названная друзьями художника “Человек с филином”.

Заметили, какой силы работы были созданы Васильевым в последний год его жизни?

Талант — это страшная сила. Произведение его массы (инерции) на ускорение может привести к чудовищным перегрузкам. А гений — талант уже в квадрате или в кубе. Васильев всегда был недоволен собой, своим творчеством, но никогда не пытался бросить свой крест — крест художника, и нёс его до конца. Он мыслил себя — прежде всего и только художником. Даже не человеком, а художником. И рисовал (за исключением нескольких периодов творческой самоаннигиляции, явно связанных со смертью сначала отца, а затем сестры) непрерывно…

«Художник испытывает наслаждение от соразмерности частей, наслаждение при правильных пропорциях, неудовлетворение при диспропорциях… Человек науки выражает в числах законы природы, художник созерцает их, делая предметом своего творчества. Там — закономерность. Здесь — красота».

Репродукции васильевских картин — даже самые качественные — по сравнению с оригиналами очень многое теряют, не дают представления о той полноте измерений бытия, в которых они были созданы и существуют.

Неудивительно, что ритмы ускорениям его мысли и руки помогала находить, гармонизировать и пережить музыка — понятный почти всем людям язык без слов. Для Константина Васильева музыка (симфоническая музыка) была необходимым условием выживания.

Если в ретроспективе васильевского творчества попытаться выделить самое важное — то, как представляется сегодня, это будет прежде всего неприятие, отрицание социалистического реализма. В любых проявлениях данного творческого метода. При всех личных поисках и метаниях такое неприятие оставалось неизменным для Константина Васильева, его внутренней «константой». И дело здесь было не в том, что этот метод сам по себе плох или непригоден, но самому Васильеву он был внутренне и абсолютно чужд.

Не технически — здесь для него, художника «от Бога», никаких ограничений не было, он мог (и умел) работать в любом из существующих стилей, но искал — свой собственный. Траектория этих его исканий — отдельная и, по большому счёту, до сих пор абсолютно неизученная тема. Но факт, что эта траектория чем дальше, тем больше заходила в неизвестные и недоступные другим пространства.

Можно сказать, что судьбу Константина Васильева: и жизненную, и творческую, — во многом определил системный кризис советского общества, его целей и ценностей, пришедшийся как раз на двадцатилетие 1956–1976 годов, с ХХ-го по XXV-й съезды КПСС, в принятой сегодня хронологии — от «оттепели» до «застоя» . Почему-то не принял он для себя как образ будущего обещание коммунизма «нынешнему поколению советских людей». А потому не принял ни соответствующие образы настоящего (хотя поработал художником-оформителем на разных предприятиях, даже представить его работы на текущую производственную или бытовую тематику не получается, как портрет валькирии на Доске почёта с передовиками соцсоревнования), ни образы прошлого.

Найти более «несоветского» по духу своему, чем Константин Васильев, художника в его времени, среди его современников, как представляется, просто невозможно (нет, «антисоветских»-то — превеликое множество, но это, как сейчас принято говорить, совсем другое). Из этого неприятия родом — все его художественные «фэнтэзи», не только прошлого касающиеся. Он был следопытом не только прошлого, но настоящего и будущего, не просто «шёл по живому следу», но оживлял созданные им самим следы.

Трудно сказать, что конкретно было тому причиной, но причина точно была, причём прочно, неразрывно, наживо и намертво связанная с глубинной, корневой сущностью самого художника, перетекающей в творческую личность его «я», уже доступную внешнему созерцанию. В те «цветочки» и «ягодки», которыми являются его картины. Опять же, нельзя исключить, что, проживи Константин Васильев ещё хотя бы лет десять-пятнадцать, он, может быть, нашёл для себя и точку опоры, и точку равновесия с современной ему реальностью, и пресловутое «неоязычество» в его творчестве приобрело бы несколько иное значение и вес, но всё это сегодня и навсегда — лишь предположения, не более того, а жизнь художника оказалась своего рода метафорой грядущего полёта любимой им России (не Запада и не Востока, но Севера): полёта в пропасть или полёта через пропасть, это выясняется только сейчас, сегодня.

А тогда очень многое представлялось и воспринималось всего лишь как игра: интеллектуальное и образное моделирование «понарошку» некоего иного, желаемого в иных пространственно-временных «хронотопах» мира, — не более и не менее того. Но ставкой в ней всё равно была и оставалась жизнь. Пространство игры превращалось в пространство войны. И любовь этого пространства, вышедшего за пределы холстов, очень быстро стала для художника по-настоящему смертельной. Как говорится, бойтесь своих желаний — они всегда исполняются. Правда, исполняются не тогда и не так, как вам того хотелось изначально.

«Если мои картины не нужны Отечеству, то всё моё творчество следует признать неудавшимся», — говорил Константин Васильев. Но главный парадокс заключается в том, что современная Россия во многом пошла по его «живому следу», ступила на созданные (не открытые, а созданные) им пространства, наполняя их словами и делами. Может ли художник рассчитывать на большее?

Георгий Судовцев

Источник: Завтра