Он отказался хоть в чем-то отступиться от своих фундаментальных ценностей, и ему была объявлена война на уничтожение. Индейцев истребляли, двигая на них целые армии или отдельными набегами. На них устраивали облавы, их травили собаками или подбрасывали им отравленную муку. Выдавалась плата за скальпы индейцев: например, в Пенсильвании было истрачено 130 долларов на скальпы мужчин старше 12 лет и 50 на скальпы женщин. Был в ходу принцип, сформулированный генералом Шериданом: «Хороший индеец – это мертвый индеец». Дж. Кольер, долго живший среди индейцев, один из лучших знатоков их проблем, пишет: «Тщательно продуманное, досконально разработанное и комплексно осуществлявшееся уничтожение индейских сообществ, индейского характера, планомерная ликвидация индейцев стала признанной политикой, законом и практикой». Пока колонизаторы осваивали восточные районы Северной Америки, индейцев насильственно переселяли на Запад, причем применявшиеся приемы полностью предвосхищали сталинскую «ссылку народов». Индейцев загоняли в концлагеря, их селения сжигали, а потом под вооруженной охраной их гнали через весь континент. При таком переходе в племени чероки, например, из 14.000 человек погибло 4000. Но вскоре янки пришли и на Запад. Все соглашения, заключенные с индейцами, были нарушены. Генерал Уокер, комиссар по индейским делам, писал: «Когда имеешь дело с дикарями, так же, как и с дикими зверями, вопрос о национальной чести не возникает». Индейцев согнали в резервации на земли, где они не могли себя прокормить. В Калифорнии число индейцев с 1850 до 1880 г. сократилось от 120.000 до 20.000. Столь же свирепо искоренялись индейские религиозные представления и обычаи. Правительство обязалось снабжать резервации чем-то вроде современной «гуманитарной помощи», но тех, кто не хотел отказаться от своей религии, обрекали голодной смерти. Детей с 6 лет отбирали и отправляли в особые интернаты, где им запрещалось пользоваться родным языком. На каникулы их отдавали в слуги белым. Они были обязаны принять одно из христианских вероисповеданий. В 1884 г. был принят уголовный кодекс, запрещающий индейские религиозные церемонии. Он был усилен в 1904 г. и действовал до 1933 г. (когда проблема уничтожения индейцев как нации была, видимо, решена). Индейское религиозное движение «Танцы духа» было подавлено расстрелами. Заключительным был расстрел в долине Ундед-Ни в 1890 г.: было убито 98 невооруженных воинов и около 200 женщин и детей. Кольер приводит воспоминание очевидца о кучах трупов и отдельных телах, рассеянных по ущелью, где солдаты убивали убегавших. «Я видел младенца, пытавшегося сосать свою мать, покрытую кровью и уже мертвую». «Возможно мир никогда не был свидетелем столь неумолимого и искусно осуществляемого религиозного гонения», – говорит Кольер. И действительно, даже наши гонения, когда ими руководили Троцкий или Емельян Ярославский, кажется, бледнеют на этом фоне. И вот результаты. Вместо 1 млн индейцев, населявших в XVIII в. территорию современных Соединенных Штатов, там осталось лишь около 400.000, в основном живущих в резервациях. К 1925 г. они занимали территорию, составляющую 2% некогда принадлежавшей им страны. Из 600 племен 400 исчезло полностью. Кольер так описывает мироощущение старого индейского вождя: «Горечь более глубокая, чем воображение может вместить; горечь человека, с полной ясностью видящего разрушение своего мира презренными врагами, которым нет числа». Сейчас индейцы нацией, собственно, уже не являются. Таков типичный пример столкновения технологической цивилизации с другой, пытающейся сохранить полностью свою индивидуальную самобытность.

Россия избрала другой путь. Она восприняла некоторые элементы технологической цивилизации и, в частности, приобрела таким способом достаточные силы, чтобы защитить себя от полного покорения. Но она отнюдь не стала стандартной составной частью технологической цивилизации. Это был болезненный процесс: он породил раскол между европеизированным высшим классом и остальным народом, создал нигилистические течения в интеллигенции. Тем не менее в результате возникло органическое, живое образование, хотя и не лишенное, как все в этом мире, некоторых болезненных черт. Жизненность возникшего организма была подтверждена как материально (успешные войны, расширение империи, быстрое экономическое развитие), так и духовно – созданием русской культуры XIX века.

Средневековое миросозерцание, которым жила Россия до столкновения с технологической цивилизацией, основывалось на глубоком чувстве смысла жизни, осмысленности жизни каждого человека и всей Истории. В центре внимания тогдашней культуры были проблемы мироздания, события Истории, а не индивидуальные судьбы. Даже при характеристике конкретных исторических персонажей на первый план выдвигалась их общественная роль (святого, воина-вождя, чужеземного завоевателя), а не личные свойства или переживания. Искусство было столь сильно связано традицией, что приближалось к типу коллективного творчества. Постренессансная культура, принесенная к нам с Запада, обладала необычной яркостью, индивидуальностью, она дала такие формы искусства, как портрет, роман. Зато в ней постепенно выветривается интерес к основным вопросам о смысле жизни и истории. Но если на Западе она заменила глубоко концептуальное мировоззрение Средневековья, то в России обе эти линии почти совместились. Как говорит Г.М. Прохоров: «В XVIII-XIX вв. Россия стала наследницей двух взаимодополняюще-взаимоисключающих традиций; она пережила их столкновение, она дала их синтез. Отсюда – «универсализм» Пушкина, Гоголя, Достоевского, Толстого». Исходя из положений, изложенных в предшествующем параграфе, можно сказать, что в русской цивилизации слились три линии развития человечества: открытая космосу древнеземледельческая религия, христианство (в его православном аспекте) и западная постренессансная культура.

Россия не вошла как прилаженный блок в мировую машину технологической цивилизации. К началу XX века это была страна еще на 80% крестьянская, глубоко православная и проникнутая монархическим сознанием. Хотя обе эти стороны народного мировоззрения начали ослабевать в XX веке, они все еще составляли громадную духовную силу. И в то же время Россия входила в пятерку наиболее развитых индустриальных стран. Она имела устойчивый бюджет, быстро росла продукция тех областей промышленности, которые были нужны именно крестьянству. Потребление сахара с 1895 по 1913 г. увеличилось вдвое, выпуск кровельного железа с 1903 по 1913 г. увеличился в 1,7 раза, вклады в сберегательные кассы с 1903 по 1912 г. увеличились вдвое, и крестьянские вклады составляли 30%. Кажется, что здесь нащупывался какой-то особый путь, свой ответ на проблемы роста населения, городов, индустрии. Страна оставалась в подавляющей части крестьянской, приобретя одновременно многие черты индустриально развитой страны.

И отчетливо видно, как Запад ощущал Россию инородным телом. В книге Н.Я. Данилевского «Россия и Европа» одна глава так и называется: «Почему Европа враждебна России?». Он приводит ряд ярких примеров, когда реакция Европы в отношении России была резко враждебной, хотя аналогичные ситуации воспринимались совершенно спокойно, если речь шла о западноевропейских государствах, а иногда враждебность прорывалась даже вопреки интересам европейских держав. Объяснение он видит в том, что «Европа не признает нас своими. Она видит в России и в славянах вообще нечто ей чуждое, а вместе с тем такое, что не может служить для нее простым материалом, из которого она могла бы извлекать свои выгоды, как извлекает из Китая, Индии, Африки, большей части Америки и т.д., – материалом, который можно бы формировать и обделывать по образцу и подобию своему». «Как ни рыхл и ни мягок оказался верхний, наружный выветрившийся и обратившийся в глину слой, все же Европа понимает или, точнее сказать, инстинктивно чувствует, что под этой поверхностью лежит крепкое, твердое ядро, которое не растолочь, не размолотить, не растворить, – которое, следовательно, нельзя будет себе ассимилировать, превратить в свою кровь и плоть, которое имеет силу и притязание жить своей независимою, самобытной жизнью». «Итак, во что бы то ни стало, не крестом, так пестом, не мытьем, так катаньем, надо не дать этому ядру еще более окрепнуть и разрастись, пустить корни и ветви вглубь и вширь». «Не допускать до этого – общее дело всего, что только чувствует себя Европой. Тут можно и турка взять в союзники, и даже вручить ему знамя цивилизации». Сначала антипатию Европы к России объясняли нелиберальностью правительства Николая I, но после либеральных реформ, говорит Данилевский, отношение только ухудшилось. (Совершенно то же замечание делает Тютчев в одном письме.)

Возникла концепция «России – препятствия на пути к прогрессу». Концепцию эту принимали очень многие люди, понимавшие «прогресс» в совершенно разных смыслах. Революционеры полагали, что Россия препятствует мировой революции. Маркс и Энгельс писали: «Ненависть к русским была и продолжает быть у немцев их первой революционной страстью (… ), только при помощи самого решительного терроризма можем мы (… ) оградить революцию от опасности». Они предрекали, что исчезнут не только реакционные классы и династии, но и целые реакционные народы: «И это тоже будет прогрессом». А среди «реакционных народов» на первом месте у них стояли русские. Либералы полагали, что Россия нетерпима тем, что препятствует распространению просвещения. «Россия будто бы представляет собой нечто вроде политического Аримана, какую-то мрачную силу, враждебную прогрессу и свободе», – пишет Данилевский. Уже в самом конце XIX в. группа видных немецких историков издала многотомную «Всеобщую историю». Раздел, посвященный России, кончается там параграфом «Русская неприязнь к цивилизации». Он содержит строгое предупреждение: «Мир может в настоящее время переносить и терпеть лишь народы, дружественно расположенные к культуре… » Царское правительство во всей Европе считалось «деспотическим», хотя, например, после 1905 г. парламентская система России мало отличалась от немецкой, а во время войны 1914 г. цензура в России была либеральнее, чем в других воюющих странах. Русские революционеры, хотя бы и прямые террористы, встречали на Западе неизменное сочувствие. «Вешатели, кинжальщики и поджигатели становятся героями, коль скоро их гнусные поступки обращены против России» (Данилевский). Даже во время войны 1914 г. в западных парламентах раздавались недовольные голоса по поводу союза с «деспотической Россией», а в салоне английского посла в Петрограде Бьюкенена плелись заговоры против правительства России. И это союзники в войне, уносившей миллионы жертв среди обоих народов! Такую же антипатию вызывала Россия и у русских либералов, являвшихся как бы здешними представителями Запада.

Данилевский пишет о взгляде на Россию как «весьма трудно преодолимое препятствие к развитию и распространению настоящей человеческой, т.е. европейской цивилизации. Этот взгляд (… ) в сущности, очень распространен между корифеями нашего общественного мнения (… ). С такой точки зрения становится понятным (и не только понятным, а в некотором смысле законным и, пожалуй, благородным) сочувствие и стремление ко всему, что клонится к ослаблению русского начала по окраинам России – к обособлению (даже искусственному) этих элементов и к доставлению им привилегированного положения в ущерб русскому».

Розанов описывает те же взгляды так: «Россия (… ) это ужасный фантом, ужасный кошмар, который давит душу всех просвещенных людей. От этого кошмара мы бежим за границу, эмигрируем, и если соглашаемся оставить себя в России, то ради того единственно, что находимся в полной уверенности, что скоро этого фантома не будет, и его рассеем мы, и для этого рассеяния остаемся на этом проклятом месте Восточной Европы».

Особенно враждебен России был западный финансовый мир. В журнале «Красный архив» приведены многочисленные донесения русских финансовых агентов, показывающие, на какое сопротивление натыкались попытки получения займов на Западе (например, №№ 4, 6, 10). В воспоминаниях немецкого посла в Лондоне барона фон Эккардштейна приводится любопытный эпизод, как он в 1904 г. познакомил японского посла графа Хаяши с Альфредом Ротшильдом, который «всегда был рад перейти дорогу русской дипломатии». Япония не была способна начать войну с Россией без крупной финансовой поддержки, а английское правительство в ней отказывало, не желая нарушать нейтралитет. Но Ротшильд «заверил графа Хаяши в своей симпатии», гарантировал финансовую поддержку дома Ротшильда и тем дал возможность Японии начать войну.

Игорь Шафаревич

Источник: sevastianov.ru