Русская мозаика.

ИСТОК КАМЫ. Всегда, особенно в детстве, волновало начало всего: как всё начинается? Особенно весенние ручьи. Вот он вытек из-под сугроба, маленький такой, даже маленькую щепочку не утащит, а вот он уже побольше, побольше, и вот это уже ручей, и мы отправляем в плавание по нему свои кораблики.

И всегда очень хотелось побывать у истока нашей реки Кильмезь, конечно, у истока Вятки, Волги, других рек. Увидев исполинскую мощь реки Камы в Перми, возмечтал о путешествии и к её истоку. И вот, только что, мечта сбылась – побывал.

Это Кезский район Удмуртии, село Кулига. Там красиво необыкновенно. Тем более ехали в такой солнечной день через просторы лесов и полей, сияющих золотым, красным, желтым, оранжевым – цветами прощания с летом. Но о прощании не думалось, даже казалось, что это цветение всегда тут, у начала Божия чуда, великой русской реки. И даже не надо было писать там на щите: «Исток великой уральской реки Камы», это, конечно, уральцы хотят Каму себе присвоить. А мы, вятские, как? Да Кама километров тысячу проходит через вятские поля, питается Вятскими реками, особенно водами красавицы Вятки, какая же она уральская? Она общерусская.

Конечно, Вятка смиренно растворяется в Каме, заканчивая и своё название, а вот что касается впадения Камы в Волгу, тут нам, и уральцам и вятским, досадно. Объясню. И гидрографы, да и все мы привыкли, что имя реке после слияния рек остаётся от той реки, что полноводнее, шире при слиянии. А Кама при соединении с Волгой гораздо шире Волги. То есть Волга должна была уступить имя Каме, которая шла бы благополучно далее до впадения в Каспийское море. Но нет, победила Волга. Да она, честно сказать, в общем-то и длиннее прошла путь до слияния с Камой. И согласимся, что века и века утвердили во мнении народном величие Волги, тут спорить не о чем.

И встал я одной ногой на правом берегу маленькой Камы, другой на левом, как некий Гулливер в стране лилипутов, и умылся, и напился из этого начального ручейка.

Но нет, конечно, какой я Гулливер, какая страна лилипутов? Это Россия, это глубинные целебные родники, вышедшие на поверхность, чтобы родить реку, которая несёт жизнь всему живому на огромном пространстве Предуралья и Верхневолжья.

Да, но не смогу с горечью не сказать об истоке родной Вятки, это Ярский район. Далековато, не смогли поехать, время поджимало. Но видел и фотографии и кино документальное о её истоке. Исток Вятки оборудован совсем иначе, чем камский. Очень языческий. Торчат деревянные и каменные идолы, страшные хари. Часовни под Крестом, как у Камы, нет.

Вот вам и ответ, почему город Вятка, получивший название от красавицы реки, до сих пор в плену партийного псевдонима пламенного революционера, большевика-ленинца Кострикова.

ЧИТАЙТЕ ТОЛСТОГО. В руках у меня «Сборник государственного толстовского музея». Гослитиздат. Значок издательства уже с серпом и молотом. Но ни даты издания, ни оглавления. Видимо 20-е, 30-е годы. В сборнике ещё к тому времени не изданные толстовские тексты, печатаемые впервые. Конечно, это потом всё издавалось, но я не вдаюсь в такие изыскания. Учение Толстого я на дух не принимаю, но отдаю должное его писательскому мастерству и привередливому уму.

Мне Толстой интересен как личность. Совершенно гипертрофированное себялюбие. Принимает из мира только то, что его поддерживает. На всякий случай разбирает по косточкам Будду, Конфуция, Магомета. Да и в литературе для него авторитетов нет. Хвалит, например, Максимова и Семёнова, ругает Шекспира. Чехова хвалит, но своеобразно. Разбор чеховской «Душечки» у Толстого более объёмен, нежели вся «Душечка». Оказывается, Чехов написал не то, что хотел написать, но уж Толстой-то знает, что именно. Читает Лев Николаевич записки Кестнера о Гёте (Кестнер, как и Эккерман, ловили каждое слово из уст немецкого гения и сохранили их для потомства, то есть для нас). Толстой подчеркивает слова, произнесённые небожителем: «У женщин, даже самых образованных, больше аппетита, чем вкуса. Всего им хочется отведать, их притягивает всё новое. Они не различают, между тем, что привлекательно, что нравится, что признаётся справедливым, всё это они валят в одну кучу». Ещё, отмеченное у того же Кестнера из того же Гёте: «Он не ходит в церковь, не ходит причащаться и редко молится, потому что, говорит он, я для этого недостаточно лжив». В сборнике комментарий публикаторов: «Толстой, борец против религиозного лицемерия, отчеркивает всё это место и подчеркивает последние слова».

В сборнике интересен левтолстовский анализ семидесяти книг издательства «Посредник». Это 1910-й год, 23 октября. По воспоминаниям Маковицкого Толстой делит их на четыре части.

Первая. «Очень хорошие книги». Здесь он отмечает 17 своих книг, 5 Семёнова, одна Мопассана и «Житие Св. Филарета Милостивого».

Вторая. «Хорошие книги». Тут снова его книг отмечено побольше других, появляется Горбунов-Посадов, Чертков, снова Семёнов, какой-то «Ответ мертвеца» в переводе Лукьянской…

Третья часть. «Недурные книги». Опять Горбунов-Посадов, Горбунова, Конопницкая, Безродная, снова Семёнов, Стахевич, Гаршин.

Наконец, четвёртая часть. «Низший сорт». К нему наш повелитель тогдашних умов относит Телешова, Додэ, Наживина, Волгина и (ей-богу так!) Пушкина, «Станционный смотритель».

На следующее утро, 24-го октября, Толстой сказал: «Я нынче ночью думал. Четвёртый разряд надо выбросить и заменить книжечками весёлого содержания, а то это однообразие наскучит» (страницы Сборника 250-253).

Читайте Толстого. Он великий авторитет в литературе. Да и в политике. Он же очень Ленину помог, который, от него отталкиваясь, воевал с православием. Толстой-то как раз занимался «срыванием всех и всяческих масок» и, по Ленину, заявлял: «Я не ем мяса, я кушаю рисовые котлетки». Конечно, одобрение Лениным позиции Толстого несомненно помогло созданию музея в Ясной Поляне.

А в Ясную Поляну можно уже не ездить: она вся вытоптана. Очень многих прокормила, выдохлась.

САЛАФАН, ИМЕННО салафан. Я думал, что сарафан, что эта юная актриса картавит, нет, видимо, просто не знает произношения слова целлофан.

Когда похабщина демократического времени хлынула на сцену, то режиссёр этого театра, где эта актриса играла, тоже решил не отставать от сибирских тангейзеров, от райкина-сына, от серебренникова, и задумал действо, в котором были бы и ню и инженю. Но так просто выпустить из-за кулис обнаженок?! Кого этим удивишь? Публика прикормлена, развращена, ждёт новых откровений. Маэстро придумал.

– Он сказал: – рассказывала актриса, – будем играть в салафане. Вроде как в одежде, а вроде как говорящие формы тела. Айседору Дункан в пример приводил. Репетируем «Грозу» Островского. Катерина на свидании, я, Катерина, на берегу Волги. Ночь, молнии её освещают. И его, Тихона. Будто они без ничего, тут предельная обнаженность мысли и очертания фигуры.

– И Кабаниха в целлофане?

– А? Да, тоже.

– И ты согласилась?

– А мне сразу суют контракт. Я же подписывала «Выполнять указания режиссёра-постановщика».

Бедная девушка! Чем у неё в театре кончилось, не знаю. И её больше не видел. Но как увижу где целлофан, а его повсюду видимо-невидимо, сплошной везде целлофан, всё у нас в целлофане, так её и вспомню.

Может, кто и видел уже спектакль в «салафане».

КЛИМАКС ИЗВЕСТНОСТИ. Не кризис, а именно климакс. При котором женщины, не все, конечно, начинают метаться, становятся нервными, истеричными, требовательными, капризными. Как же иначе, обидно же: всё были на виду, красивыми были, повелевали сердцами, и вот – красота уходит, поклонники тают. И что, сдаваться? Да ни за что! Начинается судорога цепляния за известность, славу, доходы.

Но если гораздо более громкие имена уходят в забвение, что же надеяться, что Пугачёва останется в веках, если уже и Клавдию Шульженко молодёжь не знает. Кобзон не превысит Утёсова, Газманов не затмит Вертинского, остальные соответственно. То же и в музыке: Шнитке и Губайдуллина отзвучали, остались для любителей: не такой у них талант, как у Свиридова и Гаврилина. И Макаревич и Гребенщиков тоже обречены. Но не хотят смириться, хотят быть на плаву, поклонения хотят, и считают, что их мнение обязательно для исполнения.

Известность в мире искусства – это отрава. На первых порах сладкая, потом привычная, но в конце горькая, потом никакая. Как наркотик: вначале весело, потом ломка. Известность – она как дорога. Была проезжей, по ней катались, а потом не стали ездить и она, естественно, зарастает. Её ещё помнят, и по ней ещё можно проехать, но уже желающих всё меньше. Да ведь и это тоже нормально. Меняются поколения, требуются новые имена, ритмы. Уж как гремела так называемая Мадонна, где она? Пришла юная Билли Айлишь, и уже визжат на её концертах дочки и внучки тех, кто ломился на Мадонну, на битлов.

Конечно, людьми поколений конца двадцатого века не совсем забыты ни Бони-М, ни Рикки-э-Повери, ни Дин Рид, ни Том Джонс, ни Тото Кутуньо, ни Арабески (Сандра), ни, конечно, АББА, Эдит Пиаф, Патрисия Каас, Мирей Матье, тут каждый назовёт свои симпатии, памятные ему имена, но все равно же любые из них отодвигаются в прошлое. Уходит поколение, уйдёт и память его. Уйдут и имена. Какие-то быстро, кто-то помедленней. Смотришь истории их жизни, кто ещё и жив, но благополучных дедушек и бабушек маловато.

Деятели, юмористы эстрады чаще мозолят глаза, прямо живут на экранах. Вот приходит вечер, вот уже отболтались, поприцеплялись для виду друг к другу политики, вот чиновники опять досыта наврались на тему, как они о нас пекутся, и вот – настаёт время выхода на экраны подёнщиков сатиры и юмора, сеятелей разврата, пошлости, скрытой и явной ненависти ко всему русскому. Вот они – пожиратели всего святого.

Кто-то ещё смотрится, а кто уже надоедливо торчит. Неужели будут долго помнить Петросяна, Винокура, Клару эту? Киркорова? Всякие Аншлаги? Арлазорова, Жванецкого, Хазанова, Державина (уж, конено, не Гавриила), Шифрина с примкнувшими к нему Воробей и Степаненко, имя им легион? Вспомнят? Да ни в жизнь! Давайте проверим хотя бы лет через сорок. Я бы вспомнил, но только как помеху, мешающую людям спасать душу.

А в кино и театре всё прокручивается ещё быстрее. На сотню сериалов зацепятся за недолгую людскую память два-три. Конечно, рабыня Изаура с её фазендой. А ещё? Кино – считаем по пальцам. А какие были известности! А уже или забылись, или надоели. Шутили, например: «На свете столько нет армян, сколько ролей сыграл Джигарханян». А ему в насмешку запомнят не его роли, а его старческий влюбчивый маразм.

Смотришь в зал на концертах этой либеральной элиты, они очень хотят быть элитой, и видишь хлопающих и их одобряющих зрителей. Ты, женщина в годах, и твои подруги, чему вы так радуетесь? Веселят вас, отвлекают от неприятностей жизни? А веселье это натужное, искусственное, обессиливающее. И деньги, вами покорно принесённые, пойдут на облицовку нового особняка «элитного» хохмача.

О, этой «элите» очень нравится, когда к ним заглядывают в скважину, лезут в постель, считают жен и любовниц, мужей и любовников. Всё это такая грязь. И вроде бы они таким вниманием возмущаются. Но ведь видно же: рады – популярность. Чем и живы. А есть средство борьбы не испачкаться в этой грязи? Есть. – Какое? Просто: не замечать её.

Известность в литературе тоже дело шаткое. Конечно, она поосновательнее и, в идеале, нужнее для жизни государства. То есть эти все певцы и актёры, это, так сказать, тактика, а литература стратегична. Знаком с ней лет пятьдесят, срок крошечный, а сколько за это время вспузыривалось имён, премий, собраний сочинений, наград, званий. Увы – всё булькнуло в реку времени. Но тут обойдусь без фамилий. «Ходить бывает склизко по камешкам иным; итак, о том, что близко, мы лучше умолчим».

ПЕРЕКРЫЛИ ТВЕРСКУЮ. Репетиция парада. Грохочет техника. Вдруг на ум пришло: а ведь я, когда был на Высших командных курсах, учился и умел управлять и боевой машиной пехоты и бронетранспортёром. Да и танком даже. Да, управлял. Помню своё восторженное восхищение громадой танка и то, как эта его мощь подчинена мне, и как легко он по моей команде поворачивается, наращивает скорость, стреляет с разворота. Хотелось на этом танке куда-то мчаться, кого-то освобождать.

И ещё вспоминал с детства, на чём ездил. Ну, конечно, велосипед, мотоцикл, мотороллер, мопедов не было, машины: полуторка и ЗИС-5, ГАЗ-51, трактора: ХТЗ-7, ДТ-14, ДТ-54, комбайн С-5, легковые машины тоже мог водить, первая была «Нива», но совсем не захотел на них ездить: дороги трудные, всякие техосмотры, страховки, штрафы, гаишников бояться – нет уж.

Самое милое дело в передвижении – ходить пешком.

И всего лучше босиком.

ЗНАКОМЫЙ ПРОФЕССОР из Шанхая, читаю интервью с ним, печалится, что разработанный им проект издания в 12-ти томах русской литературы 20-го века не нашел поддержки у издателей.

Хотя, могу сказать, в Китае очень даже знают русских поэтов и писателей. Куда как лучше, чем в хвалёной Европе. Но, приходится признать, что общемировой процесс снижения интереса к литературе уже достиг и Китая.

ДЕНЬГИ – РЕЛИГИЯ Европы. Да уже и всего падшего мира. Рассказывает на заседании Молодёжного православного Центра при Заиконо-Спасском монастыре профессор, только что свершивший поездку по странам Западной Европы:

– Интерес к человеку там только до поры, пока он не заплатит. А до и после – ноль внимания. Только деньги. Раньше была пословица «Нет кайфу – нет лайфу», сейчас «Ноу мани – ноу фанни», то есть: нет денег – нет веселья. Деньги во всём, расчёт и считание денег, выкраивание их из всего – основа жизни. Чеки хранят, купленное потом меняют или сдают обратно. Память забита только расчётами о выгоде вкладывания денег.

Тут для меня нет ничего нового: жадность, скупердяйство европейцев мне знакомы. Руки моешь в кафе, потом в счёте читаешь: аква-туалет. Во всём ужимают.

Даже так: Сикстинская капелла, сотворение мира, Микеланджело. Удачно попал, людей мало. Свет такой, вроде как начало сумерек. Но видно. Хожу. Останавливаюсь. Стою. Заметил, что у некоторых настенных фресок такие вроде как коробочки со щелкой для монет. Подумал, что выскочит какая открытка на память. Опустил сто лир – ничего не выскакивает. Ещё сто. И ещё. И заметил, что стали ко мне подтягиваться посетители. А фрески, увидел, вдруг стали ярко освещёнными. То есть, стало понятно, за эти лиры мне добавили света. А за мой счёт и другие творение мастера получше разглядели. Да, так. Вскоре искусственный свет стал тускнеть и потребовал питания. Но монеты у меня финишировали в этой коробочке, и пошёл я на улицу, на свет естественный.

А время было, и зашёл по дороге в храм. А там того чудней: хотел свечу поставить, а в продаже свечей нет. Как нет, а у распятия, я же вижу, свечи горят. Пригляделся, а это искусственные, в форме свечек, светильнички. У них на кончиках красные огоньки электролампочек. А сбоку, опять же, щёлочка для монеток. Опускаешь монетку – твоя свечка зажигается. Побольше монеток, она подольше горит. Ну до чего же удобно: чистота, аккуратность, свечи не оплывают, прислужницам благодать. Только вот ладошку над живым пламенем не обогреть. Да не увидеть, как в тёмном стекле оклада мерцают огоньки. Будто глядишь ночью на далёкий город в горах. Вроде и горит свечка, а свет её холодный, не молитвенный.

Жадность уже и матушку Россию обволакивает, только о деньгах и разговоры по телевидению и радио, курсы валют со стен сбербанков и в присутственных местах. Всякие акции, якобы уценки, непрерывная о них болтовня, якобы забота о потребителях, обман всё это, и всю эту ложь потребители ежедневно потребляют.

Люди те же на вид, а по сути становятся другими. Мысли куцые, надежды безкрылые.

ВСПЛЫЛО ВДРУГ из памяти, шестьдесят лет прошло… В армии, стоя на посту, сочинил. Первый год службы, недавно присягу приняли, уже имею личное боевое оружие, карабин СКС номер 743, место его в пирамиде крайнее слева. Приказали запомнить, чтоб по тревоге чужое не схватить.

Уже и в караул ходим, получая патроны. Отвели меня на дальний пост, к складам ГСМ, горюче-смазочных материалов. Ночь, снег, прожектора. Хожу по протоптанной дорожке. Когда свет прожектора слабеет, открываются звёзды. Помню, как с тоской смотрел на восток, очень томился по родине. Впереди были ещё три года службы. Что ж, я не первый, не последний, втянулся потом, привык. Хотя нелегко, «коль молодость в шинели, и юность перетянута ремнём». Тоже стихи из того времени.

Ходил-ходил по периметру поста, – сочинилось: «Эх, жись, хоть плачь, хоть матерись: три года я герой. Раз мы не спим – живёт страна, раз мы не спим – молчит война. А я не сплю с женой». Какая там жена, невесты не было, это потом в казарме парням прочитал, так женатики, их так звали, тех, кто до армии женился, взяли эти мои строчки для писем своих на родину.

Вроде пустяк. Но вспомнилось. То есть хранилось во мне. Нет, никогда не постигнуть нам свою память. Она объёмнее любого компьютера. Вдруг (а что есть постоянные эти вдруг в нашей памяти, как не норма) рифма явилась: марсельеза – митральеза. Первое понятно, второе – это всего-навсего пушка. Откуда знал, почему запомнил? Для чего было знать.

Митральеза, по-нашему, картечница – скорострельная пушка, в точном переводе пулевая пушка. Наш легендарный «максим» ввёл потом в словари русское слово – пулемёт.

Владимир Крупин

Источник: День Литературы