Русское слово.

Как я преклонялся перед Блоком, как много у него знал наизусть, как любил читать в широких и узких кругах «Река раскинулась, течёт, грустит лениво, и моет берега. Над скудной глиной желтого обрыва в степи грустят стога… О Русь моя, жена моя!»… Или: «Ты помнишь, в нашей бухте сонной спала зелёная вода…». Или: «В густой траве пропадёшь с головой, в низкий дом войдёшь не стучась. Обнимет рукой, оплетёт косой и, статная, скажет: Здравствуй, князь…». И уж, конечно: «Я ломаю слоистые скалы в час отлива на илистом дне… и гремели, спадая, запястья громче, чем в моей нищей мечте». Естественно, и «…дыша духами и туманами… пьяницы с глазами кроликов…», да всё нравилось. «Покой нам только снится сквозь кровь и пыль…». И что изменилось в моём отношении к нему? Да, охладел, но кто я, чтобы его судить?

Но тут остановимся: я уверен, читатели вправе судить писателя. Да, поэты такие же люди, пока их не требует «к священной жертве Аполлон», но вот «до слуха чуткого коснулся божественный глагол», явилось дивное творение, надо нам за него всё прощать автору. Так получается? Думаю, что нет. Любое произведение письменности несовершенно. Объясню свою мысль. Мы живём в падшем мире, мы его производное, и не может человек падшего мира родить совершенное произведение, вот в чём дело. Уверен, что грехи человека обязательно влияют на его умонастроение, и отражаются так или иначе в его работах. Я, как читатель, не оставался в одном состоянии души и сердца. И, естественно, это отражалось на отношении к писателям. Меня отвратил свои безбожием Лев Толстой. Насторожил Иван Тургенев (зачем надо было идти смотреть на смертную казнь, да ещё и писать о ней?).

Но как быть с Блоком, с сильнейшей юношеской влюблённостью в него? И какое моё дело до его грехов? Кто ты такой, говорил я себе. На себя посмотри. Так или иначе, по мере вчитывания, стали, мягко говоря, огорчать его жизненные зигзаги: то увлечение Соловьёвым, мистикой, символизмом, то верность футуризму, то превозношение народного творчества (да как-то грубо: «пальнём-ка пулей в Святую Русь, избяную… толстозадую». «Катька ни гу-гу. Лежишь ты, падаль, на снегу» (Это о человеке? Да, это не авторские слова, но все равно, это же всё передавалось граду и миру), а, особенно, работа в Комиссии Временного правительства, которая изо всех сил старалась опорочить царскую фамилию, и её окружение. Но особенно это: «Победоносцев над Россией простёр совиных два крыла». За что так о Победоносцеве, глубоко православном человеке, сказавшем: «Обрати взоры свои к небу, к Богу Создателю твоему, воспари к Нему благодарной душою. Оставь гнетущие тебя заботы и обратись к Источнику жизни безсмертной».

Вместе с тем было понимание его заслуг перед русской поэзией. Авторитет у Блока был огромный. Так называемый «Серебряный век» фактически спасли только он, да Гумилёв, Есенин и Северянин, остальное в тогдашней поэзии было кликушество, оккультизм, разврат, цинизм и пошлость. Вот и накликали беды и страдания на Святую Русь. А Блок, разочаровавшись в жизни («Вот – свершилось. Весь мир одичал, и окрест ни один не мерцает маяк…»), и отойдя от молитвы, ведь это же надо было написать, как тайком в Божием храме герой стихотворения (тут-то автор) прикасается лбом к «заплёванному полу». В храме?

Разочаровавшись в интеллигенции, которая не вняла его призыву «всем сердцем, всей душою слушать революцию», ведь слушали её те, кто нос держал по ветру и угождал любым властям, Блок проникся надеждой на грядущее всесветное возмездие тем, кто губит его родину. Надеялся на Февральскую революцию — безполезно, надеялся на Октябрьский переворот — напрасно. Поэма «Двенадцать», которую критики за волосы притягивали к воспеванию революции (а потом толковали как соединение христианства и революции, уверяя, что двенадцать красноармейцев это двенадцать апостолов нового времени, впереди же «Исус Христос», но почему одно И?). Метания эти выражают растерянность и недоумение поэта к тому, что вторглось в Россию. Соратников в литературе у него фактически не было. Его поддерживал Валерий Брюсов, первый большевик из тогдашних поэтов. Блок знал всем им цену, всем направлениям письменности: «…чад невыносимого теософского мистицизма… напыщенный символизм, скука и гробокопательство натянутого лакированного и лакейского эстетизма».

Огромен его талант. Сбылись и его пророчества о веке, сулящем «неслыханные перемены, невиданные мятежи». Но осталась «Девушка пела в церковном хоре»… И «Нет конца, мелькают, вёрсты, кручи… останови! Бегут, бегут испуганные тучи, закат в крови. Закат в крови, из сердца кровь струится, плачь, сердце, плачь…». А уж чьё, как не его сердце плакало. Думаю, что он ушёл из земной жизни от великой тоски измученной души.

Всегда помню, как в студентах, в воскресный день (середина 60-х) сорвался и в одиночку поехал в Шахматово. Приехал: разруха, запустение, тоска! Но умылся в реке, поднялся на взгорье, поскитался по лесным и полевым тропам, и так, помню, мне стало отрадно на душе. Поставил свечу в Тараканово на развалинах храма. А спустя многие годы был в этом же, уже возрождённом храме. И тоже поставил свечу. Перед алтарём девушки пели в церковном хоре. Но ангел, «причастный тайнам, у Царских врат» не плакал: знал, что никто никуда не уходит. Все живы, все вместе славят Бога.

Плакал только блоковский ангел.

Владимир Крупин

Источник: Слово