Русское слово.
КОРФУ. Холод в номере уличный. Я вернулся с долгой прогулки по городу. Темнеет рано, но город празднично освещен: скоро европейское Рождество. Дома, деревья, изгороди, парапеты мостовой – все в веселых мигающих лентах огоньков. Ветер и зелень. Длинная бесконечная улица. С одной стороны – море, с другой – залив. Не сезон, пусто. Брошенные тенты, ветер хлопает дверцами кабинок. Берег покрыт толстым слоем морской травы. Волны прессуют его. Вроде бы и тоскливо. Но запахи моря, но простор воды, но осознание, что иду по освобожденной русскими земле, освежали и взбадривали. От восторга, да и от всегдашнего своего мальчишества залез в море. Еще и поскользнулся на гладких камнях. Идти не смог, выползал на четвереньках. Ни полотенца, ни головного убора. А ветрище! О чем думаю седой головой? Ведь декабрь, двадцатое. Поднимался по мокрым ступеням. Справа и слева – висящие и мигающие гирлянды огней. Декабрь, а всюду зелень. Даже и фонарики бугенвиллий.
Группа моя – у отеля. Надо было просквозить в номер, но неловко, и так от них убегал. Стоял, мерз, слушал. Гид: «Турки отрезали головы у французов и продавали русским. Русские передавали их родственникам для захоронения… Семьдесят процентов русских имен взято у греков. Но мое имя Панайотис в Россию пока не пришло».
Новость: нас не кормят. Надо самим соображать. «Ахи да охи, дела наши плохи, – шутит Саша Богатырев. – Пойдем за едой. Кто в Монрепо, а мы в сельпо». Рассказывает, что пытались ему навязать якобы подлинную икону: «Говорят: полный адекванс, гляжу – фальшак».
Я – на скрипящей раскладушке. Боюсь пошевелиться, чтоб не разбудить соседей. Они всю ночь храпели, я сильно кашлял, надеясь, что их храп заглушает для них мой кашель. Встали затемно. Читали утреннее Правило. Ехали по ночному городу. Справа – темное, белеющее вершинками волн море, слева, вверху – худющая луна и ковш Белой Медведицы. Полярная звезда успокаивает.
Службу вели приехавшие с нами митрополит и архиепископы, а еще много священников. Поминали и греческих иерархов, и своих. Храм высокий, росписи, иконы. Скамьи. Мощи святителя Спиридона справа от алтаря и от входа. Молитву ко причащению при выносе Святых Даров читали вслед за архиепископом Евлогием (сейчас он митрополит) всей церковью.
Слава Богу, причастился.
Потом молебен с Акафистом. Пошли к мощам. Для нас их открыли. Приложились. Ощущение – отец родной прилег отдохнуть. И слушает просьбы.
На улице ветер. Опять оторвался от группы. Время есть, сам дойду, без автобуса. Пошагал. Куда ни заверни – ветер. В лицо, в спину. Особенно сильный у моря. Но если удается поймать затишное место – сразу тепло и хорошо.
Конечно, заблудился. Никто не знает, где отель «Елинос». Это и неудивительно. Это не отель, а в лучшем случае фабричное общежитие. А говорили: три звездочки. Да Бог с ними, не в этом дело. Мы у святого Спиридона, остальное неважно. А ему каково бывало. За ночь я окончательно простыл. И еще – сегодня ночь до перелета в Бари.
Наконец, мужчина в годах стал объяснять мне дорогу на всех языках, кроме русского. Я понял, что я очень далеко от отеля и что давно иду не к нему, а от него. Мужчина показал мне на пальцах: пять километров. Направление на солнце. Отличный получился марш-бросок. Заскакивал с ходу в магазины и лавочки, чуть не сшибая с ног, выскакивающих встречать продавцов. Вскоре заскакивать перестал, так как убедился, что европейские цены сильно обогнали мои карманы, и просто быстро шагал. Купил, правда за евро булочку, да и ту искрошил голубям.
В номере – прежняя холодища. Кормить нас никто не собирается. Положенный завтрак мы сами пропустили, гостиничную обслугу не волнует, что русские до причастия ничего не кушают. Им это нравится, на нас экономят.
В номере – прежняя холодища. Но у Саши – кипятильник и кружка. Согрелся кипяточком, в котором растворил дольку шоколада.
Читал Благодарственные молитвы.
Какая пропасть между паломниками и туристами! Перед ними все шестерят, а нам сообщают: у вас же пост, т. е. можно нас не кормить.
Но мы счастливы! Мы причастились у святителя Спиридона. И уже много его кожаных сапожков пришло в русские церкви.
БАРИ. Перелет в Бари с приключениями, т. е. с искушениями. Не выпускали. Стали молиться, выпустили. Уже подлетали к Италии, завернули: что-то с документами. Посадили. О. Александр (Шаргунов) начал читать Акафист святителю Николаю. Мы дружно присоединились. Очень согласно и духоподъемно пели. В последнее мгновение бежит служитель, машет листочком – разрешение на взлет. В самолете читал Правило ко Причащению. Опаздываем. В Бари сразу бегом на автобус, и с молитвой, с полицейской сиреной – в храм.
Такая давка, такой напор (Никола Зимний!), что уже не надеялся не только причаститься, но и в храм хотя бы попасть. Два самолета – из Киева, три – из Москвы. Стою, молюсь, вспоминаю Великорецкий Никольский, Никольский же! Крестный ход. Подходят две женщины: «Мужчина, вы не поможете?» Они привезли в Бари большую икону Святителя Николая, епархиальный архиерей благословил освятить ее на мощах. Одного мужчину – мы знакомимся – они уже нашли. Я возликовал! Святителю, отче Николае, моли Христа Бога спастися душам нашим!
Конечно, с такой драгоценной ношей прошли мы сквозь толпу очень легко. Полиция помогала. Внесли в храм, спустились по ступеням к часовне с мощами. В ней теснота от множества архиереев. И наш митрополит тут. И о. Александр. Смиренно поставили мы икону у стены, перекрестились и попятились. И вдруг меня митрополит остановил и показал место рядом с собой. Слава Тебе, Господи! Еще и у мощей причастился. Вот как бывает по милости Божией.
РОЖДЕСТВО ХРИСТОВО 1999-го. Великорецкое. Написал рассказ «Зимние ступени» о Великорецком, а нынче ступеней нет. Спускался к источнику, как суворовский солдат в Альпах. Темно. У источника никого.
Днем Саша Черных натопил баню. Он ее ругает, но баня у него – это баня. Еще, по пояс в снегу, он сбродил за пихтовым веником. В добавление к березовому. В сугроб я, может быть, и не осмелился бы нырять, но Саша так поддал, что паром дверь не только вышибло, но и с петель сорвало, а меня вынесло. Очнулся под солнечным туманом в снежной перине.
А в Москве, в Никольском 31 декабря сосед Сашка топил баню. Тоже мастак. Тоже я раздухарился и вышел на снег. Но не снег – наст, до того шли дожди, а к Новому году подмерзло, подтянуло. Покорствуя русскому обычаю создавать контрасты, лег на снег. Но это был наст, будто на наждак лег. Еще и на спину перевернулся. Подо мной таяло. Вернулся в баню, окатился. Батюшки! Весь я в красных нитях царапин!
Но здесь баня не главное. Богослужение. Долгое, но быстрое. Вчера читали Покаянный канон, Акафист. Последний день поста. Вечер. Сочельник. Нет, звезды не видно. Но она же есть.
Сейчас я один, еще днем всех проводил. Топил печь, ходил за водой. Еще украшал божничку. Читал Правило ко причащению. Имени монаха, который в лавре, в Предтеченском надвратном храме, назначил мне читать Покаянный канон, не помню.
Четыре места на белом свете, где живет моя душа и какие всегда крещу, читая вечерние молитвы: лавра, преподавательская келья, Никольское, Великорецкое, Кильмезь. Конечно, московская квартира. В Вятке (Кирове) тяжело: мать страдает по милости младшей дочери, но ни к кому уходить не хочет. А когда-то и в Вятке работал. В Фалёнках. Да только всегда то наскоком, то урывками. Кабинета у меня не бывало. Разве что редакторский с секретаршей при дверях. Так там не поработаешь.
Тихо. Свечка потрескивает, ровно сгорает. Так тихо, что лягу спать пораньше. И где тот Киров, и где та Москва? Тут даже Юрья, райцентр, так далеко, что кажется, и Юрьи-то нет. А только этот дом, теплая печь, огонечек у икон. И ожидание завтрашнего, даст Бог, причастия.
ПИСАТЬ О СВЯЩЕННОМ, святом, почти невозможно, и вот почему: един Бог без греха. Я грешный. Я чувствую, знаю из книг, какой должна быть духовная жизнь настоящего православного, но далеко до нее не дотягиваю. А пишу. Что-то же от этого в моих писульках хромает.
Шел в Троицкий храм, к преподобному Сергию молиться, а вижу, как телевизионщики тянут провода, кабели, ставят свет, как ходят по амвону тетки в брюках. Они-то и вовсе без тени благоговения. Но у них задание – делать передачу о Пасхе в Троицком храме. И кто-то увидит передачу, и позавидует нам, тут стоящим. А я не молюсь, а сетую на этих теток.
Плохо, значит, молюсь.
ГОЛОС у этой девочки был необыкновенный. Талант такой, что слушать, как она поет: «Матушка, матушка, что во поле пыльно?», нельзя было без слез. Или «В низенькой светелке», или «Мне не жаль, что я тобой покинута, жаль, что люди много говорят». А уж как запоет, как ангел: «В горнице моей светло – это от ночной звезды», – это не высказать! Эх, какие мы, ничего даже не записали!
После 11-го класса поехала в музыкальное училище. Никто ни на грамм не сомневался, что поступит. А на экзаменах провалилась. Почему? Ей даже и спеть не дали. А дело в том, что она в детстве зимой тонула в проруби, испуг получила на всю жизнь. И, когда ее перебивали, начинала заикаться.
Ее спрашивают на экзамене:
– Что споете?
– «Среди долины ровныя…»
– Давайте.
Она уже и начала.
– Нет, нет, давайте что-нибудь повеселее.
Всё! Сбили. Стала заикаться, покраснела, расплакалась, выскочила в коридор.
Загубили великую певицу. Как потом не уговаривали, никуда больше поступать не поехала. И больше в клубе не выступала. Только дома деточкам – их у нее трое – поет.
МНОГО ЧЕГО открылось для меня в литературной Москве. Разве мог я предполагать, что в ней никто меня не ждет. Вот я такой хороший, так всех люблю, так хочу послужить Отечеству и его словесности, это же как не понять? Но надо ж за круглый стол литературы со всеми присесть. Но увидел, что садятся за него москвичи и локти пошире раздвигают, чтоб рядом никто не сел.
А уж словес-словес! Особенно склоняли цеховое братство. Но я быстро заметил, что произносят это слово они так: бьядство. Картавили сильно. Такое вот московское бьядство.
В НОВОРОССИЙСКЕ МЕНЯ повезли в горы. Оттуда обзор на всю Малую землю, залив. Именно его пересекал много раз катерок начальника политотдела 18-й дивизии Брежнева. Под огнем. Это к тому, что много иронизировали остряки в Доме литераторов по поводу книг генсека. А он, в общем-то, был куда как приличнее того, кто был до него, и тех, кто был после.
Мне показали остатки пожарища большого здания. Это был ресторан, который назывался «Вдали от любимых жен». Был очень популярным. И его подожгли… да, именно «любимые жены». Они и не скрывали, что это они. Ничего им не было: борьба за нравственность.
Поздняя осень, берег пуст. У памятника Новороссийскому десанту – женщина с сумкой. Около нее и утки, и чайки, и голуби. Смеется:
– Меня птичницей зовут. В кафе мне собирают пищевые отходы, приношу сюда. Тут и лебеди есть. Что-то сегодня нет. Я занималась орнитологией. Тут и шептуны, и крикуны. Да вот же они летят, увидели кормилицу.
И, в самом деле, принеслись два черных, небольших лебедя. С размаху сели на воду, но не близко, поодаль.
– Ничего, приплывут.
Я отошел, чтоб не боялись. Ветерок, небольшой с утра, разгуливался. Волны усиливались и выносили на берег разный мусор. Будто море само вызвало ветер, чтоб он помог очиститься. Прошел подальше, еще больше мусора. Показалось даже, что море просто тошнит от омерзения, и оно отхаркивается, отплевывается от заразы.
ЗАЧЕМ УЧИТЬ ложные религиозные учения, если ты знаешь главное подлинное Православие. И, зная его, всегда упасешься от обольщения сектантством, протестантизмом, папством.
Да и простая житейская семейная привычка тоже спасает. Маму мою тянула в баптисты ее дочь (увы, сестра моя). Приводила даже их старосту или наставника. «Я не поняла, кто он. Но сильно уговаривал. Я говорю: “Не надо, не уговаривайте. Я родилась и умру православной”».
Роль Рима возвысили варвары. Римские епископы возомнили, что именно они руководят всем христианским миром. Но апостол Петр не поручал им своей роли. Папа Стефан (VIII век) пишет: «Я – Петр апостол, по воле Божественного милосердия званный Христом, Сыном Бога Живаго, поставлен Его властью быть просветителем всего мира». Но все-таки эти «просветители мира» не разделяли Церковь, пока с XI века Рим не стал говорить о папе, как о наместнике Христа, о непогрешимости папы в делах веры. Папство становится и светской властью. Папа Бонифаций объявил папу главой всей Церкви. Мало того, в 1917 году папа Бенедикт: «Римский первосвященник имеет высшую и полную юридическую власть над всей Церковью». Все это, в общем-то, можно назвать самозахватом. Взяли и заявили, что обладают высшей властью. А кто разрешил? Да никто: им откровение во сне было. То есть приснилось?
В XVI веке в Германии возник протестантизм – протест против индульгенций, т. е. о прощении грехов за деньги. Захотел жене изменить – вначале заплати, купи индульгенцию. Постепенно протестанты распались на множество течений, сект, учений. И все самонадеянны, всех их даже и не узнаешь. И знать не надо.
Одно знать: спасение во Христе, в Святой Троице, в Божией Матери.
Владимир Крупин
Источник: Русский Вестник