Вопросы истории.

Валерий Шубинский известен в серии «ЖЛЗ» как автор жизнеописаний неоднозначных героев. Но если Ломоносов потрясает своими энциклопедическими познаниями, а писатель Даниил Хармс (Ювачев) своими авангардистскими и абсурдистскими парадоксами, то таких персонажей как Гапон или Азеф назвать «героями» даже в сочетании с прилагательным «неоднозначные» — язык не поворачивается.

Гапон, или Флэшмоб кровавого воскресенья

Со школьной скамьи все мы знали, что «поп Гапон» — прислужник царской охранки, провокатор, который возглавил 9 января 1905 года шествие рабочих к Зимнему дворцу. День этот позднее вошел в историю как «кровавое воскресенье» и стал отправной точкой первой русской революции, продолжавшейся три года.

Однозначно фигура Георгия Гапона воспринималась исключительно со знаком минус уже со времен появления «Краткого курса истории ВКП(б)» под редакцией тов. Сталина. Хотя в предыдущее десятилетие, а именно в 1926 году в ленинградском «рабочем» издательстве «Прибой» вышла книга воспоминаний Г. Гапона «История моей жизни». Впрочем, в те первые послереволюционные годы выходило немало мемуарных книг людей с «другой стороны». Позднее львиная доля этих книг, порою вкупе с их авторами была уничтожена. Но в первые после гражданской войны годы свобода слова в России была головокружительной.

К чему эта преамбула?

В последнее время легендарная серия «Жизнь замечательных людей» всё чаще обращается к историческим личностям, чья роль в контексте своего времени — политическом, культурном, философском — была далеко неоднозначна. Появление книги Валерия Шубинского «Гапон» именно из этого ряда издательских исканий. Признаюсь, читать книгу начал с легким недоумением, к чему эта апология попа-расстриги, к тому же начавшему сотрудничать с царской охранкой с 1902 года.

Но по мере чтения сюжет биографической книги разворачивался, особенно со второй её части, как захватывающий детектив, в котором все герои оказывались перевернуты с ног на голову.

«Революционная одиссея» Георгия Гапона длилась неполные четыре года, а если вести отсчет со времени «кровавого воскресенья» — и того меньше, всего год и три месяца до казни через повешение на даче Звержинской в Озерках.

Но какими насыщенными были эти 15 месяцев. Тут и эмиграция. И «битва за Гапона» между марксистами Георгия Плеханова, эсерами Виктора Чернова, эсдеками Владимира Ульянова. И написание для заграничной публики биографии, за которую Гапону был выплачен солидный гонорар. И смертельное вальсирование с агентами охранки, среди которых небезызвестный Евно Азеф.

Так чем же всех их привлекал этот малороссийский семинарист с Полтавщины, «революционер в рясе», который неожиданно стал общепризнанным лидером питерского рабочего движения? «Несомненно, — пишет Валерий Шубинский, — Гапон обладал двумя блестящими талантами — проповедника, ведущего за собой толпу, (но находящего ключ к сердцу отдельного человека), и организатора-практика. Трагедия Гапона состояла в том, что он оказался зажат в тиски между двумя силами — революцией и политической полицией, каждая из которых хотела использовать его в своих интересах».

Гапон же решил вести свою собственную игру и проиграл. Хотя мог бы и выиграть. Организатором он был, полностью соглашусь с автором, блестящим. Чего стоит его «флэшмоб», иного слова из нашей эпохи Интернета для характеристики мобилизационной кампании Гапона в канун «кровавого воскресенья» трудно подобрать. Судите сами.

Валерий Шубинский пишет, «25 тысяч бастующих вечером 6 января через два дня превратились в 150 тысяч. Шестикратное увеличение! И это без Интернета, без социальных сетей, без мобильной связи. И это во времена, когда даже обычный телефон был средством связи лишь для сильных мира сего. А ведь речь шла о мобилизации фабричных рабочих, вчерашних крестьян.

На этом фоне октябрьский переворот, совершенный большевиками в 1917 году, — почти келейный междусобойчик. Но большевики победили. Поскольку Ленин был не один, а с когортой «стальных соратников», которых уже ничем не остановишь и которые большой крови не чурались. Правда и их самих позднее перемололо колесо красного террора. А Гапон — этот вечный одиночка проиграл свою партию и был казнен то ли эсерами, то ли эсдеками на съемной специально для убийства скромной даче в Озерках. И в памяти нескольких поколений он оставался и да и сейчас всё ещё остается синонимом полицейской провокации. Такая вот история!

Тайна Азефа

Гапон и Азеф стали именами нарицательными. Гапоновщина и азефовщина — две ипостаси одного русского бунта — «бессмысленного и беспощадного».

Вопрос о том, почему эти персонажи оказались в славной галерее «ЖЗЛ», пожалуй, не стоит с тех пор, как Феликс Лурье опубликовал в знаменитой книжной серии биографию Сергея Нечаева — одного из первых российских террористов, который в своем «Катехизисе революционера» продекларировал: «Революционер, — человек обречённый; у него нет ни своих интересов, ни дел, ни чувств, ни привязанностей, ни собственности, ни имени. Он отказался от мирской науки, предоставляя её будущим поколениям. Он знает… только науку разрушения, для этого изучает… механику, химию, пожалуй, медицину… Он презирает общественное мнение, презирает и ненавидит… нынешнюю общественную нравственность».

До этого подобные Нечаеву исторические личности были в «ЖЗЛ» «персонами нон грата». Но ведь замечательный — это не обязательно герой положительный.

Библия, например, оставила нам бледный отпечаток Авеля и яркий портрет Каина. А среди двенадцати апостолов первым на ум всегда приходит Иуда.

Нечаев, как известно, послужил прототипом Петра Верховенского в романе Достоевского «Бесы». Ни у Гапона, ни у Азефа литературных прототипов такого художественного масштаба не было.

Хотя литературы о них достаточно. И исторической. И мемуарной. Даже художественной.

Об Азефе писали русские писатели-эмигранты Марк Алданов и Роман Гуль и вернувшийся из эмиграции, ставший советским литературным барином, Алексей Толстой. Упоминали всуе имя Азефа Максим Горький и Александр Блок. А среди мемуаристов — разоблачитель Азефа Бурцев, соратник по террору Савинков, и рядом — руководители политического сыска царской охранки Герасимов, Спиридович, Лопухин.

Валерий Шубинский задаётся вопросом: в чём же заключается бесовская притягательность Азефа для авторов, пытающихся составить некий психологический портрет гениально наглого провокатора, который на протяжении шестнадцати лет был агентом охранки и семи лет «генералом БО», возглавляя штаб террора эсеров.

Ответить на этот вопрос сложно.

Шубинский считает, что притягательность отвратительного персонажа в том, что: «какая-то остается тайна — не в эпопее Азефа, а в нём самом, в его личности. Но эта неприятная тайна – не только в самом Азефе. Какая-то частичка Азефа была в очень многих почтенных и почитаемых политических (и не только политических) деятелях той поры. В азефовщине отразилось многое от «духа времени» и «духа места».

Русский бунт, «бессмысленный и беспощадный» после Пугачёва и после декабристов»» — охранка пыталась осмыслить. Но после «застоя» николаевской эпохи, реформы Александра II приоткрыли ящик Пандоры, из которого полез наружу русский террор как бы осмысленный (на самом деле, такой же по Пушкину «бессмысленный и беспощадный»). И творцами этого террора стали не только последователи Нечаева — «люди обреченные», но и «корифеи политического сыска», сделавшие ставку на «азефовщину».

А двурушничество среди революционеров, диссидентов, информаторов, сексотов, жандармов, чекистов, цэрэушников и прочих «рыцарей плаща и кинжала», к несчастью, неизбывно. Потому что «азефовщина» — всего лишь часть «всеобщей истории бесчестия». А она, как ни печально повторяется.

Вместе с террором. У которого наверняка где-то есть свой «ассасин Азеф».

Ирод — имя нарицательное

В серии ЖЗЛ появилась книга о персонаже, который в русской культурной традиции изначально являлся олицетворением зла, причём скорее зла абстрактного, несмотря на некую библейскую гносеологию.

Автор книги «Царь Ирод» Петр Люкимсон признаёт, что личность его героя неоднозначна и противоречива, что своей посмертной славой Ирод обязан прежде всего евангельской легенде «об избиении младенцев», что в реальной истории он был всего лишь одним из подконтрольных римскому прокуратору вассальных монархов в раздираемой интригами Иудее.

Насколько же оправдано появление столь спорной фигуры в славном пантеоне ЖЗЛ?

В последнее время, так уж вышло, мне приходится говорить о тех или иных исторических личностях, которые настолько окутаны шлейфом разного рода мифов и легенд, что воссоздание сколь-нибудь реалистических портретов героев биографической серии, без соскальзывания в очередной миф, — занятие почти безнадежное.

Однако же авторы книг о Пугачеве, Унгерне, Гильгамеше, Людовике XIII или царе Ироде удивительным образом постарались добраться до истины, «очеловечить» легенду «без гнева и пристрастия». Кому-то это удалось блестяще, кому-то тусклее, но работа сделана.

Пётр Люкимсон встраивает своего героя в одну шеренгу с диктаторами и тиранами мировой истории от Чингисхана, Тимура, Ивана Грозного до Ленина, Сталина, Мао и Саддама. Подобные исторические параллели вряд ли уместны, учитывая масштабы власти всех остальных персонажей этой цепочки, и той ступенькой иерархической лестницы Римской империи, которую занимал Ирод.

Возможно деяния, а чаще злодеяния Ирода были важными шагами иудейской истории, какой её видел Иосиф Флавий, на которого Люкимсон опирается в своей реконструкции, но даже в контексте истории Древнего Рима Ирод персонаж далеко не первостепенный. Да и разборки Ирода чаще всего носили семейный, или внутрииудейский характер. Это вам не ордынское нашествие, наполеоновские войны или две мировые мясорубки прошлого столетия.

Но так сложилось, что ложное упоминание в Евангелиях имени Ирода, якобы велевшего перебить всех младенцев в Вифлееме, дабы изничтожить будущего царя иудейского, (этот миф убедительно опровергает автор книги «Царь Ирод»), сделало его имя нарицательным.

Александр Сергеевич Пушкин устами юродивого Николки гениально подлил масла в огонь исторического мифотворчества. «Нельзя молиться за царя Ирода!» — это каиново клеймо Борису Годунову, чья вина в гибели последнего Рюриковича так и не доказана. Однако ж, Ирод! Однако ж, душегуб!

В 1931 году Сталин в беседе с немецким писателем Эмилем Людвигом на вопрос последнего считает ли он (Сталин) себя продолжателем дела Петра Великого, ответил, что исторические параллели всегда рискованны, а данная параллель бессмысленна.

Лукавил Иосиф Виссарионович. Конечно же, ему импонировало сравнение с Петром, который «Россию поднял на дыбы».

А вот с Иродом, который по мнению некоторых его апологетов, был личностью выдающейся, ни один из мировых диктаторов вряд ли хотел бы хоть какого-то сравнения. Хотя злодействовали иные из них в несоизмеримо больших масштабах.

Виктор Притула

Источник: Слово