Непоколебимое в своей традиционности общество борется с потрясениями современности, ища консерватизм далеко за рамками путинизма

То, что Америка – либеральная страна, это азбучная истина. Американцы подчеркивают важность личности и склонны отвергать идеи иерархии и власти. В отличие от них, в России – более консервативное общество, в котором интересы коллектива или группы превыше личных интересов, а уважение к иерархии и власти является нормой на протяжении столетий.

Тем не менее, “новость” о том, что Россия возвращается к консерватизму, ударила многих западных обозревателей как пресловутая тонна кирпича. Типичная реакция на это – обвинения в адрес российского президента, который уводит Россию с либерального пути, не давая ей превратиться в “нормальную страну” с “западными ценностями”.

Другие стремятся понять российскую политическую культуру такой, какая она есть. Проведенный недавно анализ (статья в журнале Times Literary Supplement от 13 мая 2015 года под названием The New Eurasians (Новые евразийцы)) выделяется из общей массы, поскольку представляет собой серьезную попытку понять современный российский консерватизм в его историческом контексте. Лесли Чемберлен (Lesley Chamberlain) отмахивается от бойких попыток свести все происходящее в России к ее сегодняшнему лидеру. Россией, пишет она, правит не Владимир Путин. Напротив, “сила, которая правит Россией – это традиция”. Неправда, что невежественное российское общество искусственно ведет к консерватизму его власть. Все как раз наоборот: подавляющее большинство россиян, пожалуй, в пределах 80%, “чрезвычайно консервативны”.

Подобно большинству журналистов и экспертов, Чемберлен находит основания для тревоги в возврате России к консерватизму. Ее беспокоит то, что Россия стремится создать “альтернативную версию современного христианского или постхристианского мира, соприкасающегося с Западом, но при этом обособленного”.

Чемберлен объясняет сегодняшнее воплощение российского консерватизма немного туманным набором географических и неоимперских представлений и идей под названием евразийство, которое часто связывают с именем Александра Дугина.

Безусловно, частью современного российского консерватизма является антизападное евразийство. Но только частью. Чрезмерное внимание к этому аспекту создало впечатление, что евразийство в дугинском варианте – это единственная разновидность российского консерватизма. Однако это не так. Это даже не единственная версия того, что можно назвать консервативным направлением “российского национального величия”.

Если мы хотим понять Россию во всей ее истинной сложности, нам надо удосужиться прислушаться к ней, позволить ей высказаться своим собственным голосом вместо того, чтобы постоянно проецировать на нее все наши худшие страхи. Поскольку евразийство уже поглотило все внимание, я здесь не буду говорить о нем.

Вместо этого настало время взглянуть на разновидности российского консерватизма. В апреле этого года я получил такую возможность на конференции, прошедшей в Калининграде. Трехдневное мероприятие “Бердяевские чтения” с участием ученых и писателей, состоявшееся в самой западной области России, находящейся между Польшей и Литвой, было посвящено “диалогу о ценностях между Россией и Западом”.

Разговор с консерваторами

Сначала я нервничал, думая о том, принимать или нет приглашение. Поскольку я издавна изучаю российскую политическую и религиозную мысль, мне естественно было интересно мероприятие, проводимое в честь великого русского экзистенциалиста и философа-персоналиста Николая Бердяева. Нравственная тема конференции была одновременно неопределенной и заманчивой. Я задал себе вопрос: действительно ли российские писатели и ученые заинтересованы такими чтениями, или Бердяев – просто прикрытие для отвратительной реакционной идеологии, которую в своих интересах придумал Кремль?

Что, если так называемый “консерватизм” на этой конференции окажется не чем иным, как манифестацией антизападной ненависти с оттенком расизма и ханжества – как о такого рода мероприятиях неизменно отзываются критики? Что ж, решил я, это будет весьма поучительно.

Н.А. Бердяев

Бердяевские чтения, состоявшиеся в третий раз, это лишь часть более масштабного проекта, финансируемого Институтом социально-экономических и политических исследований (ИСЭПИ). Это московский аналитический центр, связанный с партией “Единая Россия” и сотрудничающий с рядом ведущих российских университетов и философских кафедр. Как понятно из названия его ведущей публикации (“Русская идея”), общая цель проекта состоит в том, чтобы облечь в консервативную плоть каркас того, что Чемберлен осмотрительно называет “истинным русским путем во всем… в социальной сфере, политике и религии”.

Хотя у меня несомненно сохраняются определенные опасения по поводу многих аспектов российского консервативного движения, я нашел эту конференцию очень стоящей и даже вдохновляющей.

Общность мнений

Несмотря на важные различия среди российских участников, на конференции обнаружилось единство взглядов как минимум в одном отношении: все признали ценность для сегодняшнего дня того наследия, которой осталось от России периода до 1917 года. Это можно сказать даже о самых либерально ориентированных участниках, таких как профессор Высшей школы экономики Борис Макаренко. Он не в меньшей степени, чем его консервативные коллеги, считает, что одна из сильных сторон России это крепкие семейные ценности, традиционная нравственность и сексуальная этика. На самом деле, Макаренко предупредил, что относительная сила этих ценностей в сегодняшней России ни в коей мере не гарантирует их устойчивость, и что то же самое можно сказать о продолжающемся укреплении и росте православной церкви. Опасность для традиционных российских ценностей, отметил он, идет не со стороны Запада, а от воздействия самой модернизации.

Также общей для всех участников была готовность учиться на опыте и мышлении Запада, хотя и на своих собственных условиях. Макаренко сравнил российский консерватизм с западным консерватизмом основного направления (какого придерживается Республиканская партия США) и сделал вывод, что российская версия менее внушительна. Среди западных мыслителей, которых одобрительно цитировали выступавшие, были Токвиль, Ганс-Георг Гадамер, Макс Вебер, Мартин Хайдеггер, Исайя Берлин, Джеймс Хедли Биллингтон и многие другие.

Профессор философии из Высшей школы экономики Олег Матвейчев говорил в основном о Бердяеве, которого он считает “либеральным” консерватором, потому что Бердяев придает огромное значение индивидууму (в отличие от группы). Матвейчев передал мне ряд своих работ, в который четко указывает на то, что Россия сама по себе это просто подмножество Европы. Это страна, которая может характеризовать себя только в разрезе своих отношений с Европой. Несмотря на предполагаемую популярность евразийского дискурса, большинство других участников согласились с тем, что Россия это европейская страна. Тем не менее, некоторые (но не Матвейчев), также считают, что Европа, которая недавно отказалась от своего христианского наследия, отреклась от собственной сущности.

Неудивительно, что российские мыслители чаще всего ссылались на Бердяева, но также и на сторонника католицизма (и во многом Канта) русского философа Владимира Соловьева.

Либеральный консерватизм

Некоторые участники использовали одновременно несколько категорий консерватизма. В других случаях их идеи аккуратно вписывались в одну категорию (например, у вышеупомянутого Макаренко это был либеральный консерватизм).

По мнению Макаренко, современная российская политическая практика занимает слишком утилитарные позиции по отношению к власти закона и демократии. Если можно продемонстрировать, что власть закона и демократия защищают государственный суверенитет, то все хорошо и прекрасно. Но всякий раз, когда они воспринимаются как угроза государству, власть закона и демократия всегда страдают. С точки зрения Макаренко, России было бы нелишне поучиться у [родоначальника идеологии консерватизма] Берка, который больше ценил не суверенитет государства, а суверенитет парламента.

Матвейчев, который в этой группе несомненно оказался самым большим эклектиком, в некоторых вопросах занял либеральные позиции. Например, в своей работе о коррупции и государстве он одобрительно ссылается на перуанского экономиста Эрнандо де Сото (Hernando de Soto), когда выдвигает мысль о том, что власть закона в том виде, в каком она используется в США, это обязательное условие экономического процветания. Что меня поразило в позиции Матвейчева, так это то, что затем он повел свою аргументацию в направлении Гегеля и Платона.

Именно государство, а не рынок сам по себе, обеспечивает все эти важные формы, и хотя коррупция в государственных институтах это плохо, плохая форма все равно лучше, чем ее полное отсутствие – в том числе, для бизнеса. Общественное благо “нельзя сводить к благам индивидуальных частных сторон, и его нельзя выводить из них. Простая сумма деталей не создает целое – точно так же, как сумма частных интересов может иногда действовать против себя самой… Именно государство представляет общественное благо”. Не этому ли мы можем сегодня научиться на Западе?

Левый консерватизм

Присутствовавшие на конференции “левые консерваторы”, самым ярким представителем которых является эксперт по государственно-конфессиональным отношениям кандидат наук Александр Щипков, критически относятся к либеральному капитализму, а также и к нынешнему российскому государству. Они говорят о том, что “консерватизм” государства сводится лишь к “семейным ценностям”, не включая исключительно важный компонент экономической справедливости. Щипков по своим взглядам близок к католическим дистрибутистам и к таким “радикально – ортодоксальным” теологам как Уильям Кавано (William Cavanaugh) и Джон Милбэнк (John Milbank).

По мнению Щипкова, россиянам самых разных взглядов (левым и правым, религиозным и светским, красным и белым) надо создать общую этику. Но по правде говоря, у России уже есть такая этика, объединяющая все очень разные фазы в ее зачастую трагической и противоречивой истории. Щипков ссылается на “православный дух и этику солидарности” России, сознательно вспоминая Вебера. В своем увлекательном эссе на эту тему ученый ясно дает понять, что он со своей концепцией солидарности во многом обязан трудам немецкого философа начала 20-го века Макса Шелера (Max Scheler), который оказал огромное влияние на взгляды папы римского Иоанна Павла II.

Хотя Русская православная церковь по-прежнему играет определяющую роль в нравственном формировании нации (ведь в стране не осталось ни одного института, существовавшего до 1917 года), со временем ей на смену придут другие институты, считает Щипков. Подобно католической церкви, Русская православная церковь недавно сформировала свою собственную социальную концепцию, в которой изложен призыв к справедливости как составной части человеческого достоинства.

Креативный консерватизм

Термин “либеральный” в сегодняшней России стал чем-то вроде ругательства, потому что он вызывает в памяти катастрофические социальные и экономические последствия “либерализации” 1990-х годов. Но в чем именно состоит этот осыпаемый бранью “либерализм”? В своем выступлении (его английский перевод появится на сайте SolidarityHall. org) я высказал предположение о том, что россиянам нужно найти более четкое определение либерализма и консерватизма, отделив эти понятия от их идеологизированных искажений.

Надо отдать должное Олегу Матвейчеву, который взял на себя труд составить точное определение либеральной доктрины человеческой природы в выражениях, достойных философа Пьера Мане (Pierre Manent) (из его произведения The City of Man (Город человека)). Согласно Матвейчеву, либерализм заново осмысливает саму сущность человека, которая заключается в свободе, самодостаточности и самоопределении. Если смотреть на цель нашего существования через эту либеральную призму, то она заключается в освобождении самого себя от оков прошлого и балласта традиций.

По-новому определив смысл истории, продолжает Матвейчев, “либералы” занялись осуждением тех, кто мешает ее “прогрессу”, называя таких людей “консерваторами” и “реакционерами”. Не пора ли, спрашивает Матвейчев, разорвать цепи этого ярлыка, изобретенного для нас нашими противниками? Почему мы даем себе определение просто “консерваторов”? Почему бы не найти созидательную альтернативу самому “значению истории”?

Может ли консерватизм быть креативным и созидательным? Если да, то как? Президент Института национальной стратегии Михаил Ремизов ответил на данный вопрос практически следующим образом: “А как же иначе?” Иногда, выступая с нападками на консерватизм, критики слева говорят, что консерваторы не сохраняют традиции, а изобретают их. Ремизов отмахивается от этого намека на оскорбление, потому что такие заявления демонстрируют непонимание того, как действует традиция. Обновление “… это нормальный творческий подход к традиции”. Ремизов согласен с Гансом-Георгом Гадамером (Hans-Georg Gadamer), говоря о том, что резкое противопоставление традиции современности это глупый и категоричный взгляд на традицию, ибо это в любом случае и всегда сложная творческая задача, в которой нужны корректировки и диалектические зигзаги. Конечно, такое представление о культуре и традиции как о творческом процессе вполне соответствует философским взглядам Николая Бердяева. Трудно себе представить другого мыслителя, для которого творчество имеет столь большое значение.

Заместитель декана философского факультета Московского государственного университета Алексей Козырев проиллюстрировал тот же самый творческий консервативный принцип, говоря о социальной концепции Русской православной церкви. Согласно этому документу, задача современного человека заключается в поиске творческих путей для реабилитации мышления отцов Церкви, например, Григория Нисского, который советовал показывать свое человеческое достоинство “не в господстве и насилии над окружающим миром, но в “возделывании” и “хранении” величественного царства природы, за которое он ответственен перед Богом”. Социальная концепция призывает защищать достоинство нерожденного плода и психически больных людей. Здесь по неожиданному стечению обстоятельств западное природоохранное движение соглашается с движением в защиту жизни, бросая вызов нашим собственным идеологическим границам.

Двусмысленности

В этой статье я не претендую на всесторонний анализ, но было бы неправильно полностью проигнорировать тот факт, что в сердце российского консерватизма живут разные духовные начала. Прежде всего, я подчеркиваю те, которые вызывают симпатию. Среди самых несимпатичных тенденций могу назвать сознательное игнорирование тезиса Ханны Арендт (Hannah Arendt) о том, что существует нечто общее между нацистской Германией и сталинской версией коммунизма. Недавно националистическая партия Жириновского ЛДПР даже представила законопроект, который ставит вне закона подобные сравнения. В этом тоже нет ничего хорошего.

Но даже эта тема сложнее, чем может показаться. Щипков, например, с готовностью признает, что Сталин был тираном, но он также считает (во многом соглашаясь с Арендт), что империалистический проект с самого начала имел квази-тоталитарную наклонность. Вторя Симоне Вейль (Simone Weil), Щипков во всех формах современности находит некую разновидность идеи о том, что “сила и власть” (включая власть денег) всегда должны управлять. По мнению Щипкова, нужна новая современность, основанная на политике христианства.

Матвейчев в своей книге “Что делать, Россия?” время от времени оправдывает Сталина, говоря о том, что это был правильный человек для своего времени и обстоятельств, хотя и не для сегодняшнего дня. Может показаться, что это довольно мягкая оценка. В своей книге Матвейчев прежде всего ищет средства для спасения России от ее нынешней тенденции упадка. В этих целях он методом мозгового штурма исследует целый ряд колоссальных национальных проектов: “Манхэттенский проект”, программа доступного жилья, программы “зеленой революции” и даже (здесь он возрождает идею русского философа 19-го века Николая Федорова) проект поиска человеческого бессмертия. Но затем Матвейчев делает разворот на 180 градусов:

…Может, я ошибаюсь… Может быть, пришло время маленьких задач, и мы должны сделать героиней кого-нибудь типа Амелии из одноименного фильма. Пожалуй, мы все вместе – но только вместе! – должны отказаться от наших крупных проектов и заняться решением задачи, которая является самой трудной из всех: любовь к ближнему.

Это могли быть слова папы Франциска.

Лесли Чемберлен утверждает, что Россия это не загадка. Но это совершенно не так. Как должно быть ясно даже из частичного анализа, приведенного выше, российский консерватизм, как и сама Россия, вбирает в себя противоречивый набор изъянов и добродетелей. Но это крупные изъяны и добродетели.

Среди добродетелей России следует отметить гораздо большую свободу слова, чем мы обычно допускаем. Российские участники калининградской конференции продемонстрировали смелость воображения, многообразие и глубину мысли о перспективах будущего своей страны, что далеко не всегда можно увидеть в политических речах даже в Соединенных Штатах.

Для западного либерала весьма соблазнительно представлять российский консерватизм как нечто изначально опасное. Но я считаю, что мы от этого проигрываем. Российский консерватизм, или как минимум его важные элементы, содержит нечто потенциально ценное для Запада, стремящегося сформировать стратегию действий в условиях усиливающегося мирового беспорядка. Сотрудничество с Россией прежде всего ценно тем, что эта страна способна содействовать решению проблемы, с которой сталкиваемся мы все: как создать более мягкую версию западного модернизма, которая позволяет сохранять традиционность и одновременно удерживать самое ценное в либеральной традиции.

Автор благодарит Эйдриена Уокера (Adrian Walker), Мэтью Купера (Matthew Cooper) и особенно Мэтью Дал Санто (Matthew Dal Santo) за их ценные предложения и комментарии по предыдущей версии статьи.

Пол Гренье, эссеист и переводчик, США

Источник – InoСМИ.ru

Оригинал – The American Conservative